Sting Sting: “Я вышел из самого себя”
— Твою новую песню “Send Your Love” трудно отнести к какому-то конкретному музыкальному направлению. Ты специально изобретаешь собственные коктейли стилей или просто избегаешь аналитиков?
— Да, в самом деле не люблю, когда меня относят к какой-то школе, или стилю, или даже к какой-то национальной традиции. Я всегда верил в универсальность языка музыки. Это идеальное средство ломания барьеров. Тем не менее, много музыки попадает как бы в гетто, причем речь здесь не о способе рекламы, а о манере подачи через радио, о способе ее восприятия определенными людьми. Разве логично, когда говорят: “Люблю одну музыку, но не люблю другой”. А ведь на этом и зиждется абсурдность современных радиоформатов, которые дифференцируют не плохое и хорошее, на такое и этакое. Я всегда стараюсь избегать такого самоограничения, и пока удавалось. Вот и новую песню, которую ты назвал, когда люди слышат, они не знают, что это — поп, соул, рок, блюз или хэви-метал, поэтому им приходится оценивать только качество. Мне всегда хотелось обходиться без ярлыков.
— С определенного времени в твоих песнях слышатся восточные напевы. В чем причина интереса к арабским музыкальным корням?
— С моей стороны здесь не было никакого коммерческого расчета. К примеру, в новом альбоме среди гостей записался со своим ситаром Анушка Шарикар. Просто это мой знакомый, который много лет уже в кругу самых близких друзей. А фламенко у меня играет Висент Амиго, которого я где-то услышал и сразу очаровался. Подобное было и с Мэри Дж. Блайдж, которая поет на диске. Я не организовывал какой-то специальный кастинг, чтобы создать нечто сугубо космополитическое, близкое всем. Просто эти люди, которые со мной записывались, есть в этом мире, а в моей жизни столько путешествий, что естественным образом я кого-то повстречал. Хотелось бы сказать тебе, что вот, мол, детально продумывал стратегию состава группы, но ведь это не так.
— Беспокоит тебя заметный спад фонографического рынка по всему миру?
— Да, звукозаписывающие фирмы в кризисе, зато процветает воровство музыки через Интернет. Понимаю, что людям нравится бесплатно брать музыку, да еще не выходя из дома. Всюду идут споры об этом, но я не знаю, какую сторону в них занять. Ведь порой музыку ворует человек, который иным способом никогда бы ее не купил и не услышал. С другой стороны, когда-нибудь это приведет к снижению качества музыки, когда музыканты поймут, что за свою работу все равно ничего не получат. Ума не приложу. Зато знаю, что Интернет и воровство музыки через него не исчезнут, поэтому нам всем надо менять подход к этой проблеме, осмыслить ситуацию, понять ее, найти выход. Готовых рецептов нет, но стоит научиться адекватно воспринимать это. Если же говорить о беспокойстве за снижение лично моих тиражей, то его нет. Я всегда создавал музыку с тем, чтобы показать какое-то творческое движение — в текстах, в звуках, как поэт, композитор, аранжировщик. И уже только после этого приходит радость, если диски к тому же хорошо продаются. Но никогда не было гарантий, что все всегда будет на одном уровне, поэтому нечего и переживать по этому поводу. Приятно, когда диск хорошо продается, ведь тогда и заработок стабильный. Но главным позывом к творчеству является не заработок, а желание качественно проявить свои способности, создать и записать хорошую музыку. Наилучшую, на которую я способен.
— Каково твое мнение о музыкальном бизнесе, где доминирует поп-музыка?
— Я бы не комментировал это, потому что здесь имеется в виду серьезный социальный вопрос. Да и, честно говоря, не очень-то и ориентируюсь в структурах музыкального промысла. Возможно, поп-музыке уделяется много внимания, но ведь есть место и любому другому направлению, поклонники которого находят своих кумиров. Мне 51 год, и поп-музыку я не слушаю. Вряд ли ее делают с мыслью о таких как я, поэтому и я не отвечаю взаимностью. Хорошо ли я себя чувствую, делая свое дело? Естественное ли это ощущение? Пожалуй, да — и в студии, и на сцене. Это потому, что мне удалось сделать карьеру собственным путем, не ориентируясь ни на кого. Я вышел из самого себя, не опираясь ни на какие рок-н-ролльные схемы типа: выглядеть нужно так, вести себя этак, а писать о том и этом. Я не такой, я естественен в том, что делаю, пишу о том, что наболело, что меня интересует и в чем я разбираюсь. Так что не выпадает мне комментировать, что происходит в мире. Достаточно контролировать свой собственный мир.
— Как тебе нравится то, что делает Крэйг Дэвид?
— Он мне как-то позвонил и говорит: “Наши песни явно что-то связывает. Я написал песню, в которой сами собой всплыли твои нотки. Может, вместе споем?” Что за вопрос… Мне это много дало. Эти детишки совсем по-другому смотрят на мир, иначе реагируют, иным интересуются. Войти с ними в студию и наблюдать за ними — это уже само по себе интересно. Крэйг поет чудесно. Надеюсь, что в процессе сотрудничества и я им что-то передал.
— Многие артисты — Крэйг Дэвид, SUGABABES — используют твои произведения, переосмысливают их и представляют по-своему. Ощущаешь ли ты себя их крестным отцом?
— Я ведь не очень-то охраняю свои произведения, не запрещаю кому-то прикоснуться к ним, словно это святые коровы. Классное чувство — замечать, если кто-то другой по-своему интерпретирует твою песню или использует твой фрагмент в другом контексте. Это впечатляет и придает особый смысл жизни. Благодаря тому, что мы посотрудничали с Крэйгом Дэвидом, я обоим своим детям оплатил колледж, так стоило ли говорить “нет”? (смеется) Есть в этом что-то основательное.
— Хотел бы спросить о твоем записанном на пленку концерте 11 сентября. Было ли какое-то сомнение по поводу его нужности?
— Нет, никаких сомнений насчет быть или не быть. Это для всех был тяжелый день — на всей земле, как мне помнится. В одной из башен погиб мой друг. Единственное, чего тогда хотелось, это как раз петь. Или спрятаться в какой-нибудь уголок и плакать. Но как демократ до определенной степени, я посчитал уместным спросить мнения других участников группы. Они сказали: “Нужно играть”. Музыканты ведь для того и есть, чтобы играть. Это их способ жизненных переживаний. Я согласился, и мы сыграли. Высказались по поводу того, как быть дальше. Нас слушали люди в Австралии, Южной Африке, во всем мире. В каждой стране переживалось это по-своему, но было что-то общее.
После этого выступления мы спрашивали людей, что делать с самой записью, и большинство высказывалось за опубликование. Ведь все там было не так, как мы играем всегда, как репетируем. Было больше эмоций, иное соотношение песен, их подача. Работали камеры, а в мониторах мы видели кадры, которые не приведи Бог больше увидеть. Но мы ощущали, как музыка меняет настроение людей, и еще глубже понимали суть нашей работы. Мы как бы противостояли террористам, мы вырвали из их рук контроль над собой. Так что решение о тиражировании того концерта полностью имело смысл, хоть это вовсе и не коммерческое шоу было.
— А что была бы за запись, если бы не нью-йоркская трагедия?
— Решительно сделали бы то, что и запланировали, даже отрепетировали. Ясно, больше радости и счастья. Но ведь вышло иначе. Все начало меняться на другой день после 11-го. Я был дома один, было много времени для самоосмысления. Я думал, какая теперь моя роль в этом новом мире, так перекроенном. Есть ли смысл писать песни в таком контексте? Никаких ответов я не находил на свои вопросы, но из тех сомнений и своеобразной пустоты начали зарождаться начала новых мелодий, текстов, сюжетов, подсказанных случаями с другими людьми. Это длилось пару часов, а поздно вечером я уже мог анализировать какие-то итоги с более широкой перспективы. Хотел писать о чем-то личном, а оказалось, что пишется о том, что происходит в мире. И как-то неосознанно, невольно. Да я и не в состоянии был сесть и сознательно писать о политике, о проблемах. Меня это коробит. Лучше уж начинать с чего-то мелкого, органически воспринимаемого, что есть в целом мире, а закончить как раз политикой, религией, сексом… И футболом. Но вот о футболе как раз не писалось.
— Ты пишешь так много. Нет проблем с отбором материала на диск?
— С чего бы это? Я пишу ровно столько, сколько нужно. Мои знакомые и по 40 штук на одну сессию приносят, а мне достаточно самое большее 15… Песня считается незаконченной, пока я не чувствую ее важность в моей работе.
Работа над песней сама по себе наполняется каким-то содержанием, активностью. Есть определенные пласты, которые не сразу-то и раскрываются, когда слушаешь песню: с каждым разом находишь что-то новое. Так что по большому счету нет времени писать больше песен, когда лучше более детально довести до ума созданные. Я бы хотел, чтобы в альбоме было песен 10. Если их 18-20 — это уже как бы распродажа некондиции. А вот десяток общей продолжительностью 50 минут, чтобы слушатель мог собраться и воспринять их все вместе, оценить — это то, что надо.
У всех песен есть свое начало в виде музыкального проигрыша, которое появляется еще задолго до слов. У меня есть теория, что если придашь музыке характерную ей структуру, то она сама подскажет своеобразную абстрактную тему. Иными словами, куплет-припев-куплет-припев задает определенный режим повтора, итогом которого становится новая точка зрения. С этой точки можешь достичь изменений, после чего выйти и закончить произведение. Нечто подобное кроется в каждой песне: то, за что можно ухватиться и поменять свое отношение, чтобы двигаться дальше. И все благодаря музыке. Именно она научила меня этому. Потом остается только превратить эти абстрактные структуры в слова, сюжеты, образы, понятные всем символы.
— У большинства твоих песен минорное настроение. Откуда это?
— Думаю, есть здесь какой-то психологический элемент. Сочинение песен — это своего рода психотерапия, в этом процессе проявляешь эмоции и свой опыт. Не все мои эмоции позитивны, хоть и не такие уж негативные. Что-то среднее. Так что меня даже не удивляет, если рождается песня более мрачноватая, циничная, а вместе с тем чистая и легкая. Все тяготеет к этой самой середине. В альбоме все стремится к последней песне, которая как бы концентрируется на одной простой мысли, что любовь эротична, романтична, но вместе с тем она святая. Все своим альбомом я подвожу к этому.
— Ты как-то рассказывал, что тебе пришлось удрать из родного Ньюкастла. Неужто так плохо тебе там было?
— (смеется) Не думаю, чтобы это был поклеп на Ньюкастл. Мне кажется, что бегство нужно каждому артисту. Убегаешь от своих родителей, от старых традиций, от всего, что ограничивает в тебе артиста. Ничего плохого не хочу этим утверждать о Ньюкастле. Просто, если бы там остался, я не смог бы стать тем, кем стал. Для этого мне нужна была явно большая арена. Но я рад, что родом из Ньюкастла.
— Как личность, много путешествующая, что скажешь о культуре Англии, меняется ли она?
— Ну что ж, одним из больших преимуществ английского общества есть то, что стало оно многокультурным. Видимо, этого достоинства не хватает монокультурным странам. То, что Лондон и вся Англия напоминают кипящий котел культур — это прекрасно. Мне это очень нравится. Вот такой я патриот. И предводитель (смеется).
— Патриотизм патриотизмом, но как выглядит твоя семейная жизнь? Семья-то, вроде, есть, но стабилизировались ли?
— У меня шестеро детей. Старшему 26, младшему 7 лет. Но я еще не знаю, стабилизировалась ли семья. В одном убежден, что моя семья — зарок моего чувства собственного достоинства. Если я чем-то озабочен, то прежде всего детьми. Каждый из них иной. Это добрые люди, несмотря на мое влияние (смеется). Может, потому, что я подолгу путешествую и не занимался усердно их воспитанием. Ну и классно. Но я о них так забочусь, переживаю.
— Как ты представляешь мир этой своей шестерке граждан?
— К большому моему счастью, дети много со мной ездили, благодаря чему вполне ощутили многообразие мира. Я не отношусь к людям, которые стоят над детьми и талдычат: “Запомните, мир устроен так и так”. Они сами смотрят телевизор, читают газеты. Я оптимист и вижу в них лучшую версию меня: они мудрее и, кажется, лучше приспосабливаются к изменениям вокруг. Я жил в прошлом веке, а они — решительно в XXI. Я-то вообще человек XVII века!
— Не пробовал эдак сесть и решить какое-то важное дело?
— Типа: что все это значит в Ираке и как избежать удара самолета в здание? Да, я пытался определить свое мнение по этому вопросу. Но я к этому не очень способен. Моя работа в том, чтобы фиксировать мои переживания, мое отношение к чему-то, формулировать это в стихотворной форме и связывать с музыкой, а не сочинять ударные политические лозунги. Это не мое. Даже если кто-то просит об этом, я не могу ответить утвердительно. Решительно не умею этим заниматься. Если бы умел, я бы пел на митингах.
— А если бы такая песня смогла изменить мир, урезонила бы политиков?
— Наивно полагать, что я могу написать песню, которая приглянулась бы нашим политическим лидерам. Они не слушают таких как я. Разве что их дети или внуки. Политики вертятся в политических кругах, а мир унаследуют молодые люди. И если в их головах посеять зерно, что-нибудь о правах человека или окружающей среде, то лет через 20, когда наследники придут к власти на смену отцам и дедам, можно ждать каких-то улучшений. Но это долговременное дело. Я убежден, что мир меняется с возрастом, через умеренные жесты, вежливость, доброжелательность, щедрость. Именно это приведет к миру, в котором хочешь жить.
С другой стороны, ничтожность, жадность, агрессия, насилие создают иной миропорядок, ведущий к войнам. В наших силах сегодня творить будущее, доступными средствами, понемногу, вместе. Конечно, я имею больше влияния, чем работник автозавода или прачка. Меня приглашают в телепрограммы, где я могу представить свои идеи. Мне проще организовать сбор средств для поддержки тех, кто пытается что-то сделать. Обязанность ли это? Я воспринимаю это не как обязанность, а как мое желание. У меня всегда были сомнения в политических делах, так меня воспитали. Став богатым и известным, я не изменился. Внутренне я все тот же парнишка-студент, как когда-то.
— Как чувствуешь себя, бросая в народ лозунги об охране окружающей среды, но при этом пользуясь продуктами цивилизации, уничтожающей ее?
— Что касается окружающей среды, есть определенный парадокс. Я много летал на “Конкордах”, которые уничтожают озоновый слой. Но первым шагом является осмысление того, что ты делаешь. Мы не можем изменить сложившийся образ жизни, пересев из самолета в автомобиль или телегу. Но что-то можно сделать, ставя перед влиятельными корпорациями вопрос об этом. Хорошо было бы жить в мире без нефти, которая создает столько проблем.
— Раз уж мы так связаны с нефтью, что ты скажешь насчет последней иракской войны?
— Чересчур легко сейчас объявить войну. Война всем — террористам, Ираку, наркотикам, бедности… И оказывается, что война очень упрощает мировой порядок, проводя четкие границы: мы — они, хорошие — плохие, белое — черное. А мир-то гораздо более пестрый. Значит, и подходы должны быть более разнообразные, язык более убедительным, гибким. Меня не волнует язык наших лидеров, в котором смешана лапша с вестернами, он не может меня ничем привлечь. Но война сколь удобное, столь и наивное средство достижения цели, так как объявляя ее, мы каждый раз в чем-то проигрываем… И во многом.
— Что тебя связывает с такими личностями, как Элтон Джон или Дэвид Боуи?
— Не знаю, что и сказать. Я стараюсь всегда совершенствоваться как музыкант, не почиваю на лаврах, а все время учусь, что позволяет быть эластичным в меняющемся мире… Вот и ответ. Всегда нужен источник сил к приспосабливанию. Создание хита — это счастливая комбинация случайностей: удобный момент, окружающие люди, звуки, голоса, темы, вдохновение. Если тебе как-нибудь это выпадет, то очень скоро поймешь, как там вверху. Время идет трудно, особенно после 25 лет опыта. Я ведь не делал никаких перерывов в работе. И с Элтоном, и с Дэвидом, похоже, то же самое.
— Много говорили о твоей речи на вручении “Brit Awards”. Не сожалеешь теперь по этому поводу?
— Это был чудаческий вечер. Думаю, что бы это мне сказать по этому поводу, хотелось брякнуть чего-то значительного. Весь вечер думал — о чем. В конце концов сказал о том, что постиг за 24 года музыкального опыта. Уложилось это в 5-6 слов: “Музыка — это сама по себе награда”. И я в это верю, невзирая на то, есть у тебя 15 статуэток “Грэмми” либо “Brit Awards” или нет. Ведь действительно работаешь не ради статуэток, а ради музыки. Даже если ты ее не пишешь, а носишь в себе. Вот так и со мной. Но получение наград, конечно, радует. Хорошо, если за свою работу можешь купить дом, иметь деньги, но я бы не изменил образ жизни, даже если бы не достиг того успеха. Надеюсь.
— Ты всегда держишь явную дистанцию, словно стоик.
— Я и есть стоик. Причем убежденный. Меня воспитывал отец, молочник, который работал 7 дней в неделю, 365 дней в году, невзирая на погоду. Когда я был маленьким, он брал меня с собой. И так лет до 15. От него я научился стоицизму. Заработки у него были убогие: за всю жизнь тысяч пять фунтов накопил, но работа формировала его. Благодаря ей в моих глазах он был героем. Делал он это для нас, определил в школу, покупал форму. В наследство я получил стоицизм. Да, я стоик.
— Каким образом был записан альбом “Sacred Love”?
— Многое я сделал просто дома, после чего поехал на Новый Год в Париж, чтобы там довести материал до конца. Люблю ездить в Париж. Во-первых, это недалеко от дома и удобно подскочить на уик-энд-два, чувствуя себя словно в “ссылке”. Мне нужно помещение без окон и воздуха, чтобы создать определенного рода ограничения, чтобы сконцентрироваться на завершении альбома. Иначе запись может быть бесконечной. А вот потом можно и отдохнуть. Так что все благодаря Парижу. Я записал там четыре альбома, был там и во время объявления войны переждал ее там, дождался окончания. Побывка в Париже, в “старой Европе”, чтение газет, телевидение — все это стало частью альбома, повлияло на его характер.
Музыкальная газета. Статья была опубликована в номере 20 за 2003 год в рубрике музыкальная газета
