Умка И Броневичок Совсем не виртуальная
— По Минску ходит просто катастрофическое количество слухов и невероятных историй о вашем визите в наш славный город. Были ли вы на самом деле в Минске с концертами и запомнилось ли вам оттуда что-нибудь?
— Да, мы однажды играли в Минске. В 96-м году, весной. Приезжали втроем: с тогдашним дружком моим Вовкой Орским и тогдашним гармошечником Вовкой Кожекиным. Выступали в какой-то очень симпатичной галерейке, кажется, бесплатно. Помню, что были еще местные музыканты, хорошие ребята. И публика была замечательная, и все было клево. Только одна девушка как-то очень хотела меня фотографировать для какой-то прессы, я по каким-то своим причинам отбивалась, она обижалась и потом даже писала возмущенные письма в «Забриски райдер›. Хорошо помню, как ехали обратно стопом, в Пасху, и примерно в полночь наш «КамАЗ» застопила таможня по причине большого количества «нерастаможенного пива›, которое он вез. Мы вышли в ночь, жгли припасенные заранее свечки, потом отправились вглубь города (если не ошибаюсь, это был Смоленск), погрелись в церкви, поймали машину до вокзала и вписались за последние деньги в пустое купе до Вязьмы, а пронзительно-солнечным холодным утром досыпали в кафешке в Вязьме с любезного согласия буфетчицы. Но это уже не совсем Минск. На самом деле, моя мама родилась в Минске, вскоре семья уехала оттуда, а все оставшиеся родственники погибли в первые же дни войны.
— По вашим песням складывается впечатление, что Умка — существо довольно принципиальное, если не радикальное, не боящееся полного изменения и ухода в неизвестность. Много ли в вашей жизни было моментов, когда вы сознательно преображались в другого, нового, человека, и тяжело ли вам даются эти изменения?
— За «принципиальное и радикальное» — спасибо. Действительно, это так. «Полного изменения и ухода в неизвестность», — хорошая формулировочка. Пожалуй, этого я опасаюсь, во всяком случае, не хочу, если имеется в виду смерть. А полная неизвестность при жизни мне вряд ли грозит. Я настолько активный элемент, что все равно вылезу на поверхность, не тем, так другим образом. Или, если захочу, очень хорошо спрячусь и буду наконец отдыхать. А «полностью другое» сделать все равно не выйдет. Что бы я ни сделала, все равно получаюсь я, и меня это ничуть не огорчает, скорее наоборот. Кроме того, сейчас мы делаем нечто вместе, группой, и это отличное новое ощущение. До БРОНЕВИЧКА я всегда действовала в одиночку. Что же до преображения в нового человека, не думаю, что это возможно или продуктивно. Я не «протей», я всю жизнь одинаковая, гну свою линию, и даже если мне что-то мешает, все равно выруливаю на нее в конце концов. Тяжело даются не изменения, а препятствия, даже не борьба с ними, а распознавание их. Потому что человечек — дурачок и зачастую склонен считать препятствиями то, что на самом деле хочет ему помочь. Самое полезное — это научиться слушать себя, свою интуицию и, как в старом анекдоте, отклоняться вместе с генеральной линией.
— Про обэриутов, наверное, вас спрашивает практически каждый. Если можно добавить немного в общую копилку — вы никогда не думали о том, чтобы записать музыкальный альбом, каким-то образом связанный с обэриутскими текстами (вот на некоторые стихи Введенского могут очень даже эпохальные песни получиться, кажется)? Конечно, нечто подобное делают многие музыканты (последний альбом Лу Рида, кстати, где он из Эдгара По глэм-оперу сделал), но все же.
— О нет, ни в коем случае. Стихи тем и отличаются от песенных текстов, что на них ни в коем случае не надо сочинять музыку. Вспомните кошмарные опыты некоторых известных личностей с Хармсом или Бродским. Именно этим в первую очередь ужасает меня авторская песня. Кроме того, рекомендую вспомнить, какой ДЛИНЫ тексты Введенского. Предлагаете сокращать? Нет уж, это не для меня, тем более что я в первую очередь все-таки, увы, литератор, а не музыкант. Лу Рид у меня — любимейший автор, но последняя его пластинка оставила, честно говоря, тяжелое впечатление. Мы слушали ее вместе с Борей Канунниковым, старательно запихнули в себя примерно две трети и синхронно потеряли терпение. Хорошо, что мы с Лу Ридом не знакомы лично, а то, наверное, поссорились бы.
— Ваше творчество само по себе довольно «корневое». Никогда не приходило в голову броситься в столь модные ныне звуковые эксперименты?
— А у нас бывает, кстати, «экспериментальное» настроение. Вот сейчас, например, выпустили альбом «Морское свинство» (название и обложка были готовы заранее и ждали собственно музычки, наверное, больше года): это «живой» концерт, сыгранный недавно в московском арт-центре «Дом», полтора часа нон-стоп, а «песен» как таковых всего пять, остальное — импровизация на темы и от вольного. Это, конечно, экспериментально по меркам 1969-го года, а нам того и надо. Ибо, по нашему мнению, последние 20 лет в рок-музыке не принесли ничего нового, кроме чисто технологических изменений, в большинстве своем вредных и ненужных. Основу этих изменений — замену аналоговой звукозаписи цифровой — мы проклинаем каждый день. Кстати, «Свинство» записано на обычную видеокамеру. Цифровую, бытовую. Просто звук, скатанный с видеозаписи, практически необработанный. Это не нарочно, но выглядит как плевок в морду высоким технологиям. Зато концерт хороший сам по себе, даже нам самим нравится. А конверт большой, почти размером с пластиночный, и внутри маленький конвертик с диском. Красивая коллекционная вещь.
— …И вообще — влияет ли что-либо знаково-происходящее в современной рок-музыке на ваше творчество?
— Что-то я не заметила ничего знаково-происходящего в современной рок-музыке. Это Бек, что ли, питающийся все теми же огрызками шестидесятых? Честно признаться, я не могу слушать ничего из «современной рок-музыки», за редким исключением новых работ старых мастеров (последний Боб Дилан, например).
— Чувствуете ли вы себя «в контексте» — неким элементом общего музыкально-социального мира, частью так называемой «российской рок-музыки» (паршиво звучит, но не знаю, какой аналог подобрать, чтобы честно, но не пафосно)?
— Вот такой парадокс: то, о чем веками мечтал пролетариат, теперь однозначно паршиво звучит. Уж не знаю, в чем тут дело. Кто-то считает, что в дрянном менеджменте и промоушне, слепо слизанных с западного варианта, но без той базы, основы, которая была построена на Западе в тех самых пресловутых шестидесятых. Кто-то полагает, что герои вчерашних дней не смогли удержаться на должной высоте, соблазнившись дешевым политиканством и жалкими в мировом масштабе, но баснословными для советского человека гонорарами. А кто-то вообще уверен, что в нашей неритмичной стране не может быть рок-н-ролла как такового. Во всяком случае, не без участия программных директоров радио и ТВ все, что попадает наверх, на стадионы и в массовую ротацию, оказывается говном. Или оно было говном изначально? Короче, ощущать себя вот в этом вот контексте не очень хочется. И, кстати, сколько не читаешь чужих интервью, никому не хочется ощущать себя в этом контексте, даже тем, кто этот контекст создавал и создает. Вот так — честно и вовсе не пафосно. Всем, кто хочет ощущать себя в контексте, могу посоветовать поднатужиться и ощутить вокруг себя историю мировой рок-музыки. Сразу появятся достойные ориентиры.
— Когда вы выпустили первый настоящий компакт-диск, не было ли при этом особого рода паранойи? Ведь поклонники могут делать мрачные заявления с рыночно-экономическими упреками, журналисты — радостно уничтожать и объярлычивать, и вообще — шоу-бизнес вещь смутная, подводная — мало ли.
— Была паранойя. Я почему-то думала, что, выпустив диск, мы автоматически попадаем в этот самый пресловутый контекст, он же шоу-бизнес. С ужасом представляла себе наш желтенький компактик на витрине ларька рядом с диском Аллы Пугачевой. Боялась, что дразнить будут, подстебываться. Очень долго не соглашалась вообще записывать диск (а Коврига настаивал), потому что это, дескать, буржуйская вещь (в 97-м году было дело), в отличие от демократичной кассеты. Группы как таковой тогда практически не было, ритм-секция у нас была сессионная. Оказалось все гораздо хуже: никто вообще ничего не заметил. Оказывается, чтобы тебя вообще просто хотя бы заметили, надо прилагать какие-то усилия, светиться, давать интервью, рассказывать, кто ты вообще такой, буквально втолковывать людям, что вот есть такой автор, такая группа. В общем, преждевременный был альбомчик (я имею в виду «Компакт»), слушать его до сих пор тяжело. Ну, с тех пор мы здорово поднаторели в этих делах — издаем по альбому, а то и по паре в год, получаем удовольствие от процесса записи и сведения, придумываем оформление, устраиваем презентации — не как положено, а по-своему, весело.
— Насколько вы искренни в своих песнях? Случаются ли в вашей жизни (и в окружающем Космосе, и во внутренней вселенной) вещи, о которых вы бы хотели спеть, но по разным причинам просто не можете?
— Это в смысле вру я или нет? Нет, не вру. Но и наизнанку не выворачиваюсь. Вообще, когда разговариваю с человеком, стараюсь не хватать его за грудки и не плеваться в лицо, делясь наболевшим. И если я хочу о чем-то спеть, то всегда могу. Другое дело, что в последнее время сочиняется крайне редко. Но это меня не пугает. Это, видимо, возрастное.
— Часто ли вы сталкиваетесь с тем, что из вас стремятся сделать неуместный культ?
— Часто. Люди вообще редко умеют общаться на равных, думаю, это от недостатка внутренней культуры. Любят лизать задницу. Некоторым это нравится, а нам — ужасно не нравится. Поэтому, я думаю, никакого культа из нас сделать не получится.
— Вообще — очень часто, когда пишут о вашем творчестве, непременно употребляют слово «культовый». Не вызывает ли подобный «статус» некоторых неудобств? (Вдруг это как-то кармически разрушительно?)
— Дело не в кармической разрушительности (честно говоря, не совсем понимаю, о чем речь), а в чувстве неловкости за людей, которые этой ерундой занимаются. Кстати (без лести), мне нравится с вами беседовать, пусть и виртуально, прежде всего потому, что мы говорим на равных.
— Очень трудно догадаться, насколько серьезно вы относитесь к религии. Так или иначе — какая из существующих религий вам ближе всего — и почему?
— Мне вообще-то кажется, что это личное дело каждого, и не обязательно выносить это на всеобщее обозрение, особенно в нынешней щекотливой ситуации, когда религия и религиозность из чего-то диссидентски-запретного превратилась в слащавое орудие власти. Вообще, я крестилась в православие в возрасте 25 лет, вполне сознательно, но в церкви бываю достаточно редко. В принципе, мне очень симпатичен дзен-буддизм и крайне отвратителен любой фанатизм, в том числе религиозный.
— Как лидер группы насколько вы требовательны к музыкантам?
— Дело в том, что я, как уже говорилось, изначально не музыкант, а литератор, и музыку в группе делает группа, хотя песни приношу я и к изменению мелодической основы отношусь иногда болезненно. Музыканты БРОНЕВИЧКА, особенно ядро, на котором держится группа, — гитарист Боря Канунников, басист Миша Трофименко и барабанщик Боря Марков — люди, к которым я прислушиваюсь в прямом и в переносном смысле. Видеть, как твоя простая песенка обрастает музыкой — высокий кайф. Но если кто-то схалтурил на концерте, могу окрыситься довольно жестко.
— Вас не беспокоит некий антагонизм «массовость vs элитарность», который, вроде бы, сложился в системе оценки музыки? Если бы вы захотели причислить себя к чему-нибудь, то что бы это было?
— Я хочу и причисляю себя и свою команду к рок-н-роллу. Ничего элитарного в рок-н-ролле быть не может. Это в высшей степени массовое явление. И то, что сейчас понятия «рок», «массовость», «элитарность» и многие другие переосмыслены и искажены, нам, в общем-то, по барабану.
— Еще просто хотела спросить — как вы сейчас живете? Чем занимаетесь, когда музыка звучит тише? С чего вы начинаете утро? Как вы ждали весну?
— О, какая вы хорошая. Это без иронии. Я вообще не очень люблю, когда музыка звучит громко, но тихо она звучит почти всегда. Кроме того времени, которое я провожу в беготне по делам (я же директор этой самой группы), в метро, за компьютером в чьей-нибудь конторе и так далее. Утро начинаю с контрастного душа и зарядки. Весну ждала на лыжах, мне тут дали поносить прекрасные пластиковые лыжи, у меня в жизни таких не было, и я почти каждое утро каталась у нас в парке на лыжах. Так что мне даже немножко жалко, что снег тает.
— Что произошло с вашими детскими кумирами? Ведь таковые непременно должны были быть — как и у всех! Просто у каждого человека, кажется, очень разные вещи происходят с этим — некоторые разочаровываются, некоторые умудряются Посмотреть Им В Глаза, некоторые ими просто становятся.
— Моими детскими кумирами были три мушкетера. В глаза им посмотреть, конечно, не удалось, но стать ими, кажется, почти получилось.
— В принципе, у вас уже почти взрослый сын — каковы ваши отношения? Понимаете ли вы друг друга?
— Не почти, а совсем взрослый — ему уже 21 год. Мы отлично друг друга понимаем. Мы настоящие друзья. И не последнюю роль в этих прекрасных отношениях играет то, что мы уже несколько лет живем отдельно. Так что бытовой роли матери-душительницы прекрасных и прочих порывов мне играть не пришлось, а ему, соответственно, незачем устраивать молодежный бунт. Тем более что мы, можно сказать, росли вместе, как братцы, много путешествовали, разговаривали. В общем, тут проблем нет.
— Могли ли бы вы поехать в какой-нибудь незнакомый город только потому, что вам нравится, как звучит его название?
— Не-а. Это слишком романтично для моей практической натуры.
— Вы можете назвать пять песен (только не собственных, а песен вообще, извне), в которых есть вы сами? Когда слушаешь это и с просветлением понимаешь — черт побери, это я.
— А почему пять-то? Ну, вот, например, почти весь «вельвет». Или BEATLES. Да нет, это пустой разговор, я начну сейчас перечислять все свои любимые группы.
— Касаемо «профессиональной» деятельности — есть ли в вашей жизни какие-нибудь книги, которые вы бы хотели перевести? Или даже собираетесь перевести, если время позволит?
— Нет. Я не хочу больше переводить, не люблю это занятие и вообще с подозрением отношусь к так называемой художественной литературе. Я люблю читать и иногда даже переводить биографические и особенно автобиографические книжки про западный рок-н-ролл. У нас на сайте лежат несколько образцов такой моей деятельности.
— Какую музыку вы сейчас слушаете?
— Сейчас и всегда я слушаю старый западный рок (или новые вещи старых людей). Лу Рида, BEATLES, GRATEFUL DEAD, ROLLING STONES, KINKS, ну там Коэна например, CREEDENCE, Боба Дилана, Джей Джей Кейла и так далее.
— От какой музыки вам становится совсем-совсем плохо?
— Прежде всего от попсы и так называемого русского шансона, который чаще всего крутят в машинах. Но довольно часто и от классики, от оперы там какой-нибудь, когда все эти дяди и тети поют толстыми голосами (допустим, приходишь куда-нибудь, а оно там в радио или в телевизоре). От техно во всех его разновидностях — голова начинает болеть сразу и болит потом еще несколько дней. Под техно мы часто попадаем в клубах, когда после нашего концерта слишком быстро начинается дискотека. В общем, все, кроме рока (нормального, я имею в виду), мне не нравится.
— Хватает ли вам сейчас средств самовыражения? Не хочется ли иногда заняться чем-нибудь совсем новым, даже не связанным с музыкой?
— Пока нет. Музыка для меня как раз и есть вот это новое, и я его еще не исчерпала. Я всю свою сознательную жизнь мечтала петь рок на сцене, честное слово.
— Вы когда-нибудь напишете настоящую КНИГУ?
— Ни за что на свете. Это так СКУЧНО!!! В крайнем случае, когда я буду уже совсем старая и никуда не годная перечница, наберу на компьютере и издам свои дневники, которые веду с небольшими перерывами почти всю жизнь. К тому моменту многие их герои уже перемрут и не будут мне мстить. Надеюсь.
— Вам никогда не хотелось писать детских книжек?
— Боже упаси. Когда мы с сыном были маленькие, мы издавали журнал, но это был настоящий взрослый журнал.
— Чем вы больше всего любите заниматься осенью?
— Тем же, чем и в другое время года – гулять. Но осенью — тот плюс, что можно листьями шуршать. А также есть антоновские яблоки.
— С чего у вас начинается весна?
— Да с того же, что и у всех — с мокрых ног, наверное.
— Почему распались BEATLES?
— По-моему, этот вопрос попал сюда по ошибке из вопросника Пола МакКартни.
— Какие яблоки вам нравятся больше всего?
— Я же говорю — антоновка.
— Чего вы больше всего боитесь?
— Иногда — ничего. Иногда — смерти. Но я ее не то что бы боюсь, я ее просто очень сильно не люблю.
— Ваш самый навязчиво повторяющийся сон — о чем?
— У меня есть целый город, который мне иногда снится. И там дом, где я когда-то с кем-то жила, на втором этаже. Сейчас этот дом заброшенный, замусоренный, про него поется в песне «Голос мой дом». И море есть там же. И выход на трассу, и дачные домики. Но сами сны все время разные, у меня нет навязчивых сюжетов.
— Последний фильм, который произвел на вас действительно серьезное впечатление?
— Хороший вопрос. Дело в том, что у меня нет телевизора, а в кино ходить — нет ни времени, ни денег. Поэтому я обычно отвечаю, что люблю Феллини. Но я настолько давно не смотрела кино, что даже стыдно.
— Как можно остановить войну?
— Здрасте. А это из чьего вопросника?
— Почему, по вашему мнению, при переиздании всех обэриутов так и не добрались до Введенского?
— Как это не добрались? А двухтомник 93-го года? Неплохое, кстати, издание (ааа, где его найти-то? — Прим. Т.З.). Между прочим, я тоже составляла пару изданий Введенского, но они так и не осуществились, потому что была перестройка и все издательства развалились. Верстка, конечно же, утеряна.
— Что случилось с Заболоцким после 30-х годов? Вы верите в то, что стихи про душу, которая обязана трудиться, написал тот же человек, который... в общем, вы понимаете.
— Ну а что делать? А вы верите, что сегодняшний МакКартни (раз уж он под руку попался) и тот человек, который сочинил «Хей Джуд» — одно и то же лицо? А ведь МакКартни, между прочим, в лагерях не сидел и «совка» не нюхал.
— Нравится ли вам нюхательный табак?
— О нет!!! Один мой друг пытался нюхать табак, так у него потом так воняло из носа, что целоваться было совершенно невозможно. Пришлось ему это дело бросить.
— Вы не боитесь джаза?
— Прекрасный вопрос. Нет, я очень даже люблю джаз (ага, а вот я – боюсь. — Прим. Т.З.). И, кстати, мое любимое кино называется «Весь этот джаз», хотя оно совсем не про джаз. Нет, джаз можно слушать сколько угодно, особенно хороший. А чего его бояться-то?
— От чего умирают голуби?
— От смерти (а мне всегда казалось, что они взрываются. — Прим. Т.З.).
— И еще — вы когда-нибудь думали о том, что будете делать, когда станете старушкой?
— Ну вот же ж — дневники свои издавать.
Привет пошлю я, став старухою,
Мужам ученым и мадам:
Рюмашку хлебушком занюхаю
И дневники свои издам.
И долго буду им любезна я,
Седая старая карга,
Пока висит еще над бездною
Моя последняя нога.
(Не подумайте, что это экспромт!)
Ну, еще с внуками буду гулять. Листьями шуршать их учить.
...О планах на будущее я почему-то не спросила – только поинтересовалась, отвечает ли Умка вообще на такие вопросы (честно говоря, ненавижу их задавать). «Почему нет?» — обрадовалась она, но увидев, что вопрос последний, честно откланялась — «Спасибо за беседу, было приятно». Черт побери, взаимно! (Я тоже без иронии!) А о планах можно и на концерте расспросить — это уже очень скоро будет.
Музыкальная газета. Статья была опубликована в номере 07 за 2003 год в рубрике музыкальная газета
