Люди Лопеса

с горячим питерским менталитетом

ЛЮДИ ЛОПЕСА — это не сборная по футболу Бразилии и даже не название нового телефильма, так называется интересная и неординарная группа из Питера, которая исполняет латиноамериканские мелодии, а также мелодии разных европейских народов и народностей. Это маленький такой оркестрик с нестандартным составом инструментов, в результате получается у них очень даже неплохо. И в антураж небольших питерских клубов (таких, к примеру, как модный "Грибоедов-клуб" или "Достоевский" и др.) группа ЛЮДИ ЛОПЕСА вписывается очень удачно. За два года выступлений в таких заведениях они стали одной из лучших питерских клубных команд.
В интервью принимали участие не все "лопесы": Кирилл Девяткин (бас, вокал), Антон Тихомиров (саксофон), Петр Хвостов (перкуссия), Алексей Алешин (барабаны).
— Кто такие ЛЮДИ ЛОПЕСА?
К.: Миф это — Лопес. Люди есть, а самого персонажа нет. Вернее, он есть, но он мифичен. И это не имеет никакого отношения к пиару. Мы нисколько не играем и не кокетничаем в этом смысле. Просто так сложилось исторически.
Ал.: Название возникло абсолютно случайно. Группа называлась ЛЮДИ РОДРИГЕСА, на одном из фестивалей организаторы случайно назвали ЛЮДИ ЛОПЕСА. Да и то название было однодневное, придумано спонтанно. Организатор забыл, чьи именно люди: Гомеса, Лопеса…
— Мне по началу все время казалось — БРАТЬЯ ЛОПЕСА…
К.: Ну… это было бы слишком самонадеянно.
А.: Кому-то кажется: люди лопаются, ноги глобуса и др. Руки-ножницы. Мы, кстати, собираем варианты.
К.: Телефонистки пейджинговых компаний с трудом понимают название, были варианты: ло-пи-са, лотоса, логоса.
— Это связано с тем, что вы прошли через увлечение определенной культурой?
К.: Опять же это абсолютно не связано ни с чем. Упертости в Латинскую Америку нет. Есть определенная симпатия к ней. Но она не меньшая, чем к монголам.
Ан.: Я цыган люблю. На самом деле, название появилось благодаря тому, что мы нашли однажды на чердаке пластинку, которая называлась "Веселись, негритянка", кубинская народная песня, что-то вроде того. Родригес оттуда и взялся.
К.: Хотя я могу предположить, что оно возникло из просмотра различных кинофильмов. Сейчас все уже обросло мифами. Можно искать какие-то аналогии в музыке, параллели в политике, в мировой литературе. На самом деле, этого нет, но если интересно, можно поискать. Нам присылали ссылки на разных Лопесов: космонавтов, футболистов и каких-то отъявленных негодяев. Широкий спектр для фантазий.
— Кто пишет песни?
К.: Мы пишем тексты вдвоем.
Ан.: Но это все равно никто не запомнит. Мы даже предпочли на релизе написать просто состав инструментов без фамилий.
К.: Мы не гонимся за дешевой славой. Все делим по-братски. Если говорить о том, как это происходит, то приносится какой-то текст, который рождается в муках творчества. Он очень долго вынашивается, скрупулезно подбирается каждое слово, каждая строчечка.
Ан.: Приносится идея, дополняется, разрабатывается, развивается. Но появлению самой идеи мы обязаны Кириллу. Спустя много лет мы это выяснили.
К.: Сначала это было не ясно…
Ан.: Да. При этом нисколько не умаляются достоинства других участников…
П:. Все время говорит: думайте-думайте, придумывайте себе какие-нибудь партии. Я не знаю, как вы будете играть, но то, что вы сейчас делаете, мне не нравится. Поэтому придумывайте еще.
К.: Номер своей планеты, думай…
Ан.: Сейчас образовалась группа людей достаточно конкретная, семь человек. Это очень много. Все удивляются, звукорежиссеры боятся как огня.
А.: С одной стороны, это слишком большая группа, с другой — слишком маленький оркестр.
К.: Не то чтобы это такая абстрактная либо подпольная структура, которая занимается и тем, и сем, пятым, десятым, еще и музычку играет периодически. Нет, пока в никаких других областях культуры мы не были замечены. Хотя есть такие позывы…
— Вы выступаете чаще всего в Питере?
К.: Причина того, что мы выступаем в Питере, очень тривиальна — мы просто пока и не пытались никуда выезжать. Вот только в декабре прошел ряд концертов в Москве. А до этого все само по себе двигалось.
Ан.: Первая цель была достигнута: выступления в клубах в те дни, когда туда ходят люди, а не тогда, когда там пусто. Мы этой цели добились за первый год. А второй год просто… ушел насмарку. В результате кто-то из группы ушел, потому что не было движения. Но это привело основных участников коллектива к осознанию того, что просто так стоять на месте нельзя, нужно обязательно куда-нибудь двигаться, развиваться. Все равно есть какие-то основные люди, основная идея, и если они двигаются, то и остальные участники к ним тянутся. А если стоять на месте, то вообще можно остаться одному. За тобой идут только тогда, когда ты сам идешь.
К.: Хотя сказать, что мы… там… уж идем сейчас, я тоже не могу. Новых песен в концертной программе не так уж много появляется. Просто хочется донести то, что было сделано.
Ан.: Сначала донесли до десяти человек, потом сыграли это для ста человек, когда мы сыграем для трехсот человек, вот тогда скажем: донесли.
— Есть группы, которые играют несколько раз в неделю в разных клубах…
Ан.: Это нормально. У нас тоже практически каждую неделю есть концерт. Просто клубы меняются.
П.: Есть группы, которые играют каждый день в разных клубах, и у них запланировано: каждую среду в таком-то клубе, каждый четверг — в другом. У них такая политика.
К.: Кстати, нам предлагали. Но это не интересно, становится скучно. Все-таки это концерт, а не отработка программы. Если играть каждую неделю, то это идет отработка программы. А когда выступление имеет статус концерта, концерт чаще чем раз в месяц-полтора утрачивает свою ценность. Мы немножко не тем занимаемся. Эти группы, как правило, играют музыку не столько для концерта, сколько для сопровождения, времяпрепровождения. Нам бы не хотелось это делать. Хотя опять-таки взывать ни к чему не хочется. Мы ни к чему не взываем. Всегда от группы, если она играет какую-то независимую музыку, требуется какой-то манифест, декларация, посыл. Чего у нас как такового нет. Мы никого ничему не учим, и роли апостолов на себя не берем.
— Зачем же вы тогда сделали свою первую программу таким долгожителем?
К.: Мы ее не делали долгожителем, мы этого не хотели.
Ан.: Все равно там же есть какая-то идея. Она лежит в музыке и в тексте.
К.: Меня однажды спросили, для чего я этим всем занимаюсь, для кого и с какой целью. Я так ничего и не ответил, запутался в своих собственных умозаключениях, погряз в них.
— Если изначально есть цель — донести то, что вы начали, до как можно большего количества людей, — то, наверное… для чего-то это нужно?
К.: Да, для чего-то нужно. С одной стороны, вроде как хочется, а с другой стороны — манифеста нет. И не в том дело, что мы, может быть, скромничаем. Иногда же хочется что-нибудь продекламировать, а нечего. Получается, берешь идею, она такая красивая и гладкая, а потом подумаешь — с другой стороны, можно ведь было и наоборот все совсем сделать.
Ан.: Не всегда ясен объект декларации. Я очень часто цитирую одного мексиканского писателя, Пуан Рульпо. У него есть одно замечательное произведение, благодаря которому он, собственно говоря, стал знаменит. Его спрашивают, а как вы его написали? "Я работал в библиотеке, мне хотелось найти такую книгу, которую мне бы хотелось всегда читать-перечитывать и находить в ней всегда что-то новое. Я ее не нашел. Тогда я решил написать ее сам". Видимо, и нам захотелось сделать такую музыку, которую было бы интересно слушать. В принципе, такая музыка есть в мире где-то, но попадается она крайне редко.
К.: Попадается какая-то кайфовая музыка, здорово. Но все равно чего-то не хватает. До массового слушателя она все равно не доходит. На MTV такую музыку не передают, радиостанции ее не крутят. Но наверняка существует аудитория, круг людей, которая хотела бы слушать эту музыку, но не знает, где ее взять.
И нынешняя ситуация в культуре и шоу-бизнесе доказывает, что любая идея может быть развита во все, что угодно. Подо все, что угодно, можно подвести идею, какую-то логическую базу, обоснование, манифест. Можно показать палец и назвать это манифестом.
— Это, может быть, зависит от того, насколько голоден музыкальный критик…
К.: Видимо так.
Ан.: Еще есть такая вещь, как СМИ, которые во многом формируют представления, вкусы того круга людей, которые слушают музыку. Если раньше, пять лет назад, много записей ходило на кассетах и многое я узнавал от друзей, то сейчас я узнаю о новых исполнителях, в основном, из афиш, рекламы, радио, ТВ и газет. И многое приходит уже ко мне в виде оформленных дисков, а не переписанных кассет. Поэтому я думаю, что в последние пять лет СМИ стали гораздо в большей степени формировать вкусы и предпочтения круга зрителей, читателей, слушателей.
— Вам не кажется, что в такой ситуации стало сложнее выбрать качественную музыку?
К.: Нет. Я думаю, что вкус как раз развивается за счет этого. Потому что когда люди не знают ничего…
— А если говорить о маленьких людях, чуть взрослее — шестнадцатилетних..?
К.: В любом случае все люди проходят через какие-то стадии развития. И я в шестнадцать лет слушал какую-то музыку, которую сейчас не слушаю. И она, в свою очередь, сформировала мое дальнейшее восприятие.
Ан.: В пятнадцать лет мне купили магнитофон, я учился в одиннадцатом классе. До этого я музыки не слушал вообще. И первое, что я послушал, это был Юрий Шуфутинский. Через месяц я купил какие-то другие кассеты. И после этого я его никогда не слушал.
— Он, кажется, не Юрий…
Вместе: Какая разница!
— Раньше было проще в том отношении, что слушалось то, что запрещалось…
Ан.: Проблема в том, что стало больше информации и, соответственно, сложнее выбирать. И вторая проблема в том, что в СМИ часто подтасовываются факты, и то, что должно выбираться всеми, выбирается каким-то ограниченным кругом лиц. И это серьезно раздувается посредством рекламы, ротации. Черный пиар. Положительное — стало больше информации, а отрицательное в том, что больше стало ротации каких-то исполнителей, которых я не выбирал, допустим. Радио вообще невозможно слушать. Из того, что там звучит, слушаешь, дай бог, пять процентов музыки, которая интересна мне, и, я думаю, очень большому кругу людей. Может быть, кто-то из людей более активных сделает наконец какую-то альтернативную радиостанцию.
А.: Дело в том, что на FM-станциях заведомо альтернативные музыкальные течения отвергаются.
К.: У нас еще настолько не развита ситуация в этом смысле. Во всем мире есть альтернативные лейблы, альтернативные радиостанции. У нас это еще не сформировалось.
— Зато теперь очень четко разделились люди, которые слушают одну музыку…
Ан.: Я недавно столкнулся с тем, что под альтернативной музыкой понимается тяжелая музыка, а не альтернатива тому, что существует сейчас, официозу. Мне кажется, что альтернативная музыка — это все-таки понятие более широкое, чем просто тяжелая музыка.
К.: С учетом того, что тяжелая музыка сейчас уже немного вышла из альтернативы на широкие просторы. Похоже, что чем меньше музыка тяжела, тем более альтернативной она становится.
— Вас можно отнести к world-music?
К.: Я в ней не то чтобы профан, но очень спокойно к ней отношусь. У меня нет восторга перед какими-то этническими исполнителями.
Ан.: Один человек из Италии слушал наш диск и сказал, что к world-music мы не относимся.
К.: У нас используются какие-то этнические моменты…
Ал.: Я могу сказать, что для меня эта музыка интересна как раз тем, что она интернациональна. Она может восприниматься многими представителями разных народов.
К.: Чем, собственно, и формируется звучание, — тем, что слушается много разной музыки. Абсолютно разной: это и та же этническая музыка, и электронная, и тяжелая, и гитарная. Вся, в общем-то, слушается, и отовсюду что-то выбирается, то, что нравится, и какие-то музыкальные решения. И не надо скрывать, что мы откуда-то что-то берем. Не то что мы что-то тупо копируем. Но есть какие-то ходы музыкальные, гармонические, которые хороши, они очень качественны и интересны. И в этом нет ничего плохого. Может быть, не в той же форме это будет даже интереснее. Вся современная культура на этом построена. Все берут все, что только можно, отовсюду.
Ал.: Настало время коктейлей музыкальных. Все уже придумано и сыграно, музыка средневековая и классика, все эпохи пройдены. Дошли тупо до трип-хопа. Дальше двигаться некуда. Пора уже все это смешивать и перемешивать.
— Возможно, так же говорили в веке семнадцатом, восемнадцатом…
Ал.: Разумеется. Посмотрим, то ли еще будет, ой-ей-ей.
П.: И сейчас все происходит быстрее. Чем дальше, тем короче жизни музыкальных течений. Чем ближе к нашему веку, тем они стремительнее менялись. И сейчас они возникают, умирают, рождаются новые.
К.: Действительно: если лет двадцать-тридцать назад можно было выделить — вот это были хиппи, с такого-то времени по такое, а это уже панки пошли, — то сейчас абсолютно невозможно сказать, что вот это, например, конкретно электронная музыка. Все смешалось: кони, люди. И мы туда же.
— Но, тем не менее, какой-то момент развлекательности в вашей музыке трудно отрицать… Но чаще играть вы не хотите…
К.: Потому что этот момент развлекательности тогда пропадет. Он откуда берется — из того, что музыка несерьезная. Нельзя сказать, что она легкая, но и нельзя сказать, что она серьезная.
Ал.: …Хорошую аналогию я сейчас придумал. На самом деле, из всех артистов, по-моему, клоуны — самые грустные люди. Потому что им приходится тупо выходить в семь тридцать, в девять сорок пять на сцену и смешить людей. У них есть программа. Понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье они работают. И так всю жизнь. Смотреть на них раз в год может быть и смешно. А им самим все это не очень.
П.: Или нужно, чтобы перло каждый день, со страшной силой. Меня настолько не прет, чтобы каждый день играть концерты, несмотря на то, что наша музыка мне очень нравится.
Ал.: Она всегда будет разной. Так как, как я понимаю, в ней есть какой-то момент импровизационности.
К.: Несмотря на то, что все наши партии продуманы, в зависимости от нашего состояния на сцене они звучат по-разному. Мы, в идеале, хотим добиться импровизации не в музыке как таковой (в джазовой музыке это основной элемент), музыка у нас не рождается прямо на сцене, все партии продуманы, а в поведении на сцене, в эмоциональной подаче. Это было бы интересно. И это уже имеет какое-то отношение к театру. Есть люди, которые действительно знают, как это делать, мы не знаем, как это делается, я не могу сказать, что умею вести себя на сцене…
— Но вы делаете это достаточно убедительно и уверенно.
К.: Может быть, я не знаю. Я, во всяком случае, себя не чувствую так уверенно на сцене. И, возможно, это хорошо…
П.: Можно кричать и сорвать себе голос, если ты не умеешь кричать. А можно уметь кричать, и делать это долго, и голос не сорвать. Я боюсь, что мы сейчас так вот покричим, покривляемся, эмоционально себя сорвем, и на этом все закончится. Потому что мы не умеем делать это правильно и не учимся это делать. С другой стороны, научиться делать это правильно — значит, загнать себя в определенные рамки.
— Есть такое мнение, что у любого исполнителя, во время раскрутки и не только, обязательно должен присутствовать в той или иной мере некий момент эпатажности…
Ал.: Да, я согласен.
Ан: Да это вообще для творчества характерно, для прилюдного действа характерен эпатаж. Он везде в скрытой форме присутствует. Во всех театрах.
К.: Для нас он характерен. Единственное, что он бывает разным. У каждого свой пафос какой-то и свои на эту тему размышления. Мы, кажется, ничего особенного в этом смысле не делаем, но это само собой происходит. И это в некотором роде тоже эпатаж. Люди смотрят и думают: ха, они ничего не делают, а как получается, надо же.
Ан.: Еще очень хотелось бы, чтобы у нас был альбом. Тогда можно будет забыть старую программу и начать делать что-то новое. Хотелось бы, чтобы идеи у тебя в голове оформлялись в абзацы, а абзацы складывались в книгу.
К.: Запись — это запись, это совершенно другое. Это как съемки видеоклипа: для чего его снимать, если не знаешь, о чем его снимать? Запись — такая же вещь. Делать ее только для того, чтобы зафиксировать что-то на носителях — тоже фактор того, что нужно записать потому, что иначе это все просто уйдет в никуда. Это другой вид искусства. А мы даже записываем песни чаще в другом варианте. Многие песни после записи мы за несколько репетиций специально переделывали, потому как понимали, что на концерте это неинтересно даже нам самим. И многие песни, которые хороши на концерте, совершенно по-иному воспринимаются на записи.
— На вашей демо-записи — композиции, записанные в студии?
К.: Частично это записи с концертов, частично — кустарным образом записанные и сведенные песни. Это и на демо-запись с трудом тянет… оставляет желать лучшего.
Ан.: Сейчас уже настал момент плотно заняться записью, начать вести какие-то переговоры со студиями. Ведь с ними нужно договориться заранее, за два-три месяца.
— Вам не хочется перейти на следующий уровень, когда вы уже будете не просто хорошей клубной группой..?
К.: В общем, хочется. Даже не то чтобы мы хотели этого, это само собой разумеющийся уровень. Можно отказаться от каких-то штампов, распланированной схемы, которой следуют все: есть группа, альбом, эфиры на радио, видеоклипы и т.д. Попытаться изобретать велосипед. С другой стороны, я себя не чувствую в этом смысле таким пророком в своем отечестве, который сделает все так, как считает нужным. Есть схема, и наше право следовать ей или попытаться придумать свою.
П.: Схема не одна, их несколько.
К.: Но все они, так или иначе, укладываются в одну.
П.: Существуют варианты для альтернативной музыки, где финансирование давно не значит какого-то жесткого давления.
К.: В этом смысле очень соблазнительны примеры западной музыки, когда люди позволяют себе заниматься тем, чем хотят, и при этом получают за это деньги. У нас с этим ситуация сложнее, потому что все на стадии зародыша находится пока.
П.: Но идти по схеме — мы сегодня играем то, что нравится всем, за что платят деньги, для того, чтобы завтра играть то, что мы хотим, — никто не станет. На преступление против себя никто не идет.
К.: Не идет, потому что либо ты будешь играть то, что хочешь и сидеть где-то в подворотне, либо ты будешь бренчать на гитаре то, что тебе скажут, и тогда ты вообще будешь сидеть непонятно где. Нас, в принципе, нельзя назвать профессиональными музыкантами.
Ан.: У кого-то из нас, конечно, есть такая дилемма, кто не может зарабатывать больше ничем другим. Очень яркий пример — наш аккордеонист, он больше ничем зарабатывать не может, так как у него практически на сто процентов отсутствует зрение. Он может только играть, он очень хороший музыкант. Этим он занимается ради интереса, потому что зарабатывает немножко другой музыкой. Поэтому такие люди всегда занимаются разными проектами, чтобы чувствовать какое-то удовлетворение. Он играет в Финляндии чуть ли не "Мурку" на потребу публики в каких-то клубах. Играет народные финские песни, получает за это деньги. А творческие свои амбиции удовлетворяет в нашем коллективе. Других таких коллективов, в которых он бы…
К.: …удовлетворялся — нет!
Ал.: Думаю, мы запишем в этом году альбом, здесь, в Петербурге. Я считаю, что на саму запись возможно привлечение каких-то еще музыкантов со стороны, расширение коллектива, в частности, духовой секции…
Ан.: Планируем привлечь еще одного барабанщика, обязательно, потому что два барабанщика для оркестра — это просто необходимость…
Ал.: Группа SLIPKNOT играет с тремя барабанщиками, а всего их девять человек. И это очень хорошая группа!
— И подтанцовку еще…
К.: Ну, ее будет трудно записать, это будет только топот и ругня матерная. Еще есть такой момент: очень бы хотелось сделать запись максимально приближенной к "живому" звучанию. То есть чтобы это было не только хорошее студийное отшлифованное звучание, а чтобы это было похоже на "живое" звучание инструментов. И мы хотим сделать это одним махом, одним наскоком записать. То есть, как Леша говорит, тот же концерт сделать в студии. Так как сделать хорошую запись в клубе практически невозможно. К тому же, это обойдется дороже, так как для этого нужно вывозить целую студию на концерт. В идеале, это и задумано как "живой" концерт в студии.