Чиж И Ко

Я люблю Кинга

С Сергеем Чиграковым мы разговаривали в номере гостиницы после очередного приезда Чижа в Минск на концерт.

— Сергей, когда выйдет новый альбом группы?

— С этим кризисом совершенно непонятно, что творится в стране. Альбом–то записан. А почему мы тянем, я, честно говоря, не знаю. У нас есть директор, который и занимается этими вопросами.

— Сколько на нем песен?

— Пе–есен?.. Не помню. С десяток–то точно есть Может, даже больше. Дело в том, что ведь он же, собака... Если так вот ждать и не выпускать (альбом же еще будет дописываться)... Сейчас он по времени идет где–то минут сорок пять.

— У тебя есть такая песня — полуковбойская–полуиндейская...

— Э–э... Наверное, "Форест Гамп"?

— Чем она навеяна?

— Не знаю. У меня в этом альбоме две вещи такие: "Был рожден, чтобы бежать" ("Форест Гамп") и "Если бы ты была вовсе не ты" ("Ручей"). Я совершенно не понимаю, откуда они взялись. То есть я в себя пришел только тогда, когда написал все это. Смотрю и думаю: во интересно!.. Причем меня больше поразил не "Форест Гамп", а вторая вещь, потому что это абсолютно не в моем стиле сделано. Какие–то вот эти мета–афоры. Я в жизни никогда так не писал! Я писал все время прямо: ... — значит, ..., ... — значит, ... А тут чего–то такое — фью–ю–юй!

— Тебе вообще известно, что в Питере есть индеанисты?

— Знаю, конечно. Более того, я с одним даже записывался не один раз.

— С Лисом, наверное?

— Ну, да. Мы встречались с ним не единожды у Митьки Шагина на сейшнах.

— И он, и ты принимали участие в записи второго митьковского альбома?

— Да. И более того: мы вот прошлым летом записали еще один какой–то материал для нового митькиного альбома. Я как–то встретил (Митьку я имею в виду), спросил: "Что за дела? Че, ничего не выходит?". А он говорит: "Да там что–то типа все сдулось, со спонсорами вообще хана". А материал был записан такой довольно смешной. Там опять же и Слава Бутусов, и КОЛИБРИ, еще кто–то. Шевчук, по–моему. Опять такие силы собраны. То есть альбом должен быть нормальный. По деньгам, видно, не получается его выпустить.

— А у тебя не было мысли съездить на индейский праздник?

— Естественно, было и есть такое желание.

— Они каждый год собираются на праздник солнцестояния.

— Класс!.. А тут у меня еще фильм... стырили — "Последний из племени людей–псов". Ты представляешь?!

— У меня он есть.

— С гавриловским переводом? Он в двух вариантах выходил.

— У меня много индейских фильмов.

— У меня тоже. А как тебе "Deadman"? ("Мертвец")? Класс! Черно–белый фильм такой!

— А Ревякина ты любишь?

— Димку?.. Ну, как любишь...

— Песни Ревякина...

— Конечно, нравятся. Хорошие такие. Но вот интересно, что их на юге, например, слушать не то что нельзя, а ну... никак. А вот где–нибудь в тайге — голову вообще срывает! Мы в Академгородке сидели, поставили Ревякина — все! Отвал полный! Такой отвяз...

— Ты легко слушаешь его тексты?

— А я тексты воспринимаю на уровне... даже скорее не тексты, а Димкин вокал воспринимаю как один из музыкальных инструментов. Совершенно спокойно проходит. То есть на уровне гитары там, не знаю... Один вот мелодический инструмент — голос, неважно, какой там текст. Главное, там отвяз и без текста звучит. Я раньше, да и сейчас порою Борис Борисыча так слушаю. Просто на уровне музыкального инструмента. Вот идет типа сольной партии. Соло! И он начинает петь. Очень здорово. Я западную музыку слушаю так до сих пор! Я в английском ничего не понимаю. Мне по фигу, че они поют. Может, к счастью, что я не знаю, потому что, как мне сказали, если бы ты "битлов" перевел когда–нибудь, просто охренел бы! Особенно ранних.

— Так как ты их песни пел?

— Как? Так!!! Запоминал и все. Я сам себе придумывал свой перевод.

— И о чем они, на твой взгляд, поют?

— Да про любовь.

— Я всегда внимательно слушаю твои песни. У тебя многие из них связаны с дорогой.

— Правильно. Конечно.

— Это от того, что ты действительно все время в пути? И песни тоже в пути рождаются?

— Ну, да. С одной стороны, происходит, как ни крути, отрыв от реальной жизни, в которой все равно хоть что–то происходит! А с другой стороны, все дороги, естественно, отличаются одна от другой. Но я решил себя перебороть. И вот последняя песня про дорогу называется "Предпоследняя дорожная".

— То есть будет еще одна?

— Наверное, будет какая–то последняя и все! Хватит! Ну, сколько можно?

— А если новые мысли дорога навеет?

— Ну, не знаю! У меня была "Предпоследняя политика". Была такая песня. С тех пор я на политические темы просто в жизни не писал.

— А что с политикой–то, завязал?

— Ну, раньше ж модно было про политику писать. Только ленивый не трогал политику!

— А про кризис?

— Ну, напишу, а че изменится? Это раньше думали: мы изменим мир. Есть такой человек, ты его знаешь.

— Ты не думаешь, что что–то можешь изменить?

— Нет. Абсолютно. И никто не может. Это же сверху идет.

— То есть кармически определено?

— Конечно! Если тебе положено башку об стенку разбить, значит, разобьешь. А нет, так три года бейся — ни хрена.

— И кирпич упадет на того, на кого надо?

— Естественно.

— Название нового альбома группы "Нечего терять" — как бы констатация того, что человеку нечего терять? Или, если поменять слова местами, то получается как бы заявленная позиция — "мне терять нечего"?

— Нет, не надо ничего переставлять.

— Под кризис название хорошо подошло...

— Как накаркали.

— Как ты думаешь, какое место сегодня занимает у нас ритм–энд–блюз?

— Эта музыка уже народной стала. Рэп вот пока еще чужд. А на ритм–энд–блюзе уже не одно поколение выросло.

— Один из твоих последних хитов — "Еду" — своим гитарным вступлением показался чуть похожим на начало песни ВОСКРЕСЕНИЯ "Кто виноват?"...

— А я ее не помню. "Кто виноват, скажи–ка, брат"? Эта? Я песню помню, а вступление, честно, не помню. Более того, когда я написал это — "Еду, еду", то ходил и мучился все время — не похожа ли она на что–то? Ну, просто вилы! Как наваждение! Причем особенно припев. Такой мелодический: "тара–дара–тара–дара–тара–ра". Уж больно красиво!

— Я тоже мучился — откуда он?

— Есть такое дело?!

— Но я не нашел ответа.

— Вот и я не нашел! Мы с женой вместе искали, не нашли. Я говорю: может, Таня Буланова че–нибудь когда–нибудь спела такое похожее? Она говорит: "Да вроде нет". Сидели–сидели... Потом — хрен с ним, ладно. Буду петь.

— К Булановой очень хорошо относятся рок–музыканты...

— Конечно.

— А почему?

— Она ж наша.

— Что значит "наша"?

— Питерская.

— Ну и что?

— Мы своих защищаем.

— А если серьезно?

— Абсолютно серьезно!

— Гребенщиков говорил буквально следующее: "Я, конечно, не вдова. Но когда слышу Таню Буланову, даже я плачу".

— Мне очень нравится ее манера пения. Она очень легко все пропевает. Ну, и потом — просто нравится. Более того, мне еще Овсиенко нравится.

— Ну, только не говори, что еще и Аллегрова нравится!

— Я сказал: Овсиенко. Я не хочу сказать ничего плохого про нее. Но у нее, конечно, особенно последние песни, — можно просто... "Женское счастье — был бы милый рядом!" Такой класс! Неожиданно красивые мелодичные песни, которых в нашей стране не было очень долго.

— Песни из прошлых лет?

— Конечно! Они неожиданно стали мелодичными. Как будто появился новый какой–то Дунаевский и стал писать красивые песни, которые можно пропеть... В голове, не зная текста. Любого разбуди, он пропоет, потому что у них была мелодия. А последние лет пятнадцать, до вот этого неожиданного пришествия — Буланова, Овсиенко, — ничего же не было. Песни были такие — две–три ноты. Как у меня. Захочешь спеть мелодию — хрен споешь! "Она не вышла замуж за хромого еврея... Та–тара–та–та доля–доля–доля–доля".

— Ага, "хрен споешь"! Лукавишь! После Цоя... Я не беру старое ВОСКРЕСЕНИЕ, МАШИНУ, что когда–то пели во дворах, сейчас поют ГРАЖДАНСКУЮ ОБОРОНУ — не знаю, как ее можно петь, но поют...

— Элементарно! Дело в том, что Егор — очень такой прекрасный мелодист, очень одаренный.

— Да?

— Да.

— Не знаю, у меня другое мнение. Ну, Бог с ним! Просто я хочу сказать, что после ГО ты теперь остался едва ли не последним музыкантом, которого поют во дворе.

— Еще поют ???

— Да поют.

— Тебя это не удивляет?

— Нет.

— Людям нравится. На самом деле это хорошо. Значит, легкая музыка. Значит, классно.

— Хочу спросить про одну твою шикарнейшую вещь — "Урал–байкер–блюз". История, что в ней рассказывается, — история реальная?

— Там половина на половину. Это действительно реальная барышня, реальная байкерша, все по–настоящему. И у нее в самом деле есть "Урал" с коляской.

— И спирт ты пил на ходу?

— Винище. Но спирт — это было бы покруче... Но я, естественно, не голосовал на дороге. Там все так начиналось. Мы снимали клип на песню "Полонез", одну часть отсняли в Лос–Анджелесе, а вторую Сережка Кальварский, режиссер, сказал, что будет снимать у нас. И там все было построено на контрасте. Были два американских дедка, все в татуировках. Причем все татуировки на одну и ту же тему — ковбойцы. Все, что можно высосать из этого понятия, — все у них на спинах, на груди. Деды натуральные, лет по шестьдесят. Люди нигде не работают, ухаживают за мотоциклами, они у них блестят, как у кота яйца, на что живут — не знаю. Они бы палец о палец не ударили, чтобы сняться в клипе, а так дали им денег... И на контрасте приезжаем в "совок", и Серега говорит: "Завтра едем под Питер, я девку нашел офигительную, Вальку, байкершу". Приезжаем, у нее "Урал" разбитый, коляска. Мы посмотрели — какой кайф!!! И катались, и песни пели. На самом деле это страшно. Я пытался переорать этот... пытался что–то там спеть. Она: "Чего?" Он: "Вау–вау–вау". Я: "А–а–а!". Классно... Так что в песне все половина на половину: придуманного и реального.

— Песни на альбоме у тебя выходят короче по инструменталу, чем на концертах...

— Естественно. То, что на концерте, не имеет никакого отношения к пластинке. Все начинает трансформироваться. Но это только на сцене.

— Вы часто выступаете в дорогих клубах, как минский "Макс–шоу"? По белорусским меркам это дорогой клуб.

— А он по любым меркам дорогой.

— Тебя не ломает, что публика в нем не твоя?

— Это, естественно, не ломает. Энергетика та же самая. Другое дело, что тут уже мы больше для себя играем. А с другой стороны — кайф поднять их, богатых. Тоже интерес своего рода. Соревнование такое. Чтоб не жрали. Люди на самом деле знают, на что они идут. Звонят наверняка: "А че у вас будет?"

— Бывает ли, что ты настолько заводишься, что забываешь и про публику, и про музыкантов?

— Очень редко, но бывает. Это называется "кончить".

— Тебе близка молодежная музыка, которую делают, к примеру, ТАРАКАНЫ! или КИРПИЧИ?

— А я не слушаю. В Питере много разных команд. Они играют по своим клубам. Есть металюги, панки, есть клубы, где все в казаках и шляпах.

— Сам ходишь по клубам?

— Не–а. Так... Ведь как?.. Во–первых, если бы я дома торчал, я бы, может, и ходил по клубам. Надо же чем–то заниматься. А тут я домой приезжаю, а через три дня уезжаю. А во–вторых, не больно–то и приятно, когда ты приходишь в клуб и ощущаешь себя в нем, как на ладони. Это обратная сторона, теневая популярности. Чувствуешь спиной: "Вон смотри, он в туалет пошел!".

— Тяжело от того, что на тебя смотрят?

— Не тяжело, а достает на самом деле. Хочется просто незаметно посидеть, побазарить: "Как дела? У тебя чего?". А, как правило, получается совсем по–другому. Разговор–то, естественно, с музыкантами происходит. А они ну, такие... Как сказать? "А у вас, я слышал... Ой как там у вас...". Да, блин! Ну, все ж мы люди! Хрен ли ты так? Нормально говори! Про баб, про водку. Очень здорово ломает такое общение.

— Есть ли место в России, куда ты приезжаешь и тебя никто не знает и там тебе нормально?

— Ха! Есть другое место! Есть охренительное место дома — родной подъезд в Дзержинске. Вот там мне все по фигу! Когда я иду к подъезду, вижу: они все сидят. Я иду. Они: "Вот! Идет! Х... волосатое! Что волосы отрастил?! Подстригись!" Во как! Вот тут я дома. Тут уже пофиг, кто ты! Хоть победитель мировой. До одного места все абсолютно.

— Тебя ловила когда–либо милиция, стригла?

— Ловить–то, конечно, ловили. А стричь — не стригли. Я ж на учете состоял.

— За что?

— Я уже сейчас не помню. За что все дети стоят на учете в ментовке? За хренотень всякую. Дерьмо подбросят там соседу.

— Стычек с панками, гопниками не было?

— Разборки? Ну, как? У нас город — практически одни гопники. Городок–то небольшой. Вокруг одна "химия". Ну, естественно, в городе тоже.

— Ну, и как? Бились?

— Если бы я пошел по этой фишке, бегал бы со всеми. Но я старался избегать этого. Это когда уже действительно некуда деться, то тогда...

— А ты не любишь драться?

— Ненавижу.

— Но приходилось ведь? С кем?

— А разве поймешь? Когда пятьдесят на пятьдесят. Ты вмазал, тебе вмазали... Мне гораздо интереснее было дома посидеть — пластинки послушать, по газетам постучать — барабанчики такие.

— А фенечки на руке откуда?

— Это поклонники... поклонницы подарили.

— У тебя на столике я заметил книгу Кинга: он — один из любимых твоих писателей или ты взял что попало под руку, для дороги?

— Я люблю Кинга. Я сейчас перемежаю Стивена Кинга и Аркадия Адамова. Такой винегрет! Тот про ментов пишет, про таких социалистических ментов. Я прочитал "Личный досмотр", что ли, про таможню. Там такая фраза есть: "Когда иностранные туристы въезжают на территорию Советского Союза, они плачут от счастья". Я прочитал и чуть сам не заплакал, от смеха. Они плачут, у них слезы, они кричат там: "Руссо! О’кей!". Таможенники все такие, убеленные сединами, повидавшие все: "Ничего, ничего, туристский брат, у нас так, у нас Родина"... Прочитаешь Адамова, берешь Кинга читать... Я все не знаю, кто его переводит. Они почему–то не пишут переводчика.

— Что тебе в нем нравится: таинственность, ужасы?

— Да это все детский сад!

— Он гораздо глубже, чем кажется с первого взгляда?

— Да, естественно, конечно. У него столько мыслей! Просто вилы! Я все хочу узнать, кто его переводит. Человек–то переводит тоже с такой головой!

— Понимает его глубину...

— Да, да. Вот этим мне Кинг нравится, своей глубиной, а не тем, что там заросли превращаются в зверей.