Башлачев, Александр

“Я знаю, зачем иду по земле. Мне будет легко улетать!..”

Сидел, курил, слушал NIRVANA... Нет, не так.

Втискиваясь, вклиниваясь, вгрызаясь в жесткий непримиримый хард–кор неистовой сиэтлской тройки. Я сравнил. Да, я давно из сравниваю — американца Курта Кобэйна и россиянина Сашу Башлачева. А после же самоубийства Курта в апреле 1994 года вообще смею заявлять о параллелях: в 27 своих земных лет добровольно ушли из жизни два... брата! Их музыка их же не пощадила. Любила, но если равно не пощадила. Так бывает в этом мире. "Поэты идут до конца. И не смейте кричать им: "Не надо!". Традиционно фатально было инакомыслящим "дышать полной грудью на ладан". А смерть, как всегда, выбирает лучших...

17 февраля 1988 года не стало Александра Николаевича Башлачева. О "самом вольном и трагическом поэте 80–х" написано и наговорено столько, что мое скромное посвящение может показаться категорически запоздавшим, а то и вовсе ненужным. Только долг памяти (читай — совести) усиленно повелевает: лучше поздно, но все–таки открыть и ощутить созвучие его рок–бардовского буйства с личными внутриразрывными терзаниями, уразуметь эти великие мысли светлого из разумов:

Всех на свете обними — и осилишь стужу.
Люди станут добрыми, слыша твою душу...

Иное дело, что не каждому пониманию такое доступно. Жизнь, дескать, и без того сложна, так зачем попусту философствовать о чем–то космическом и искать смысл там, где его быть не должно?! Куда легче эгоистически отмахнуться и оставаться черным и черствым по жизни! Больное время, в котором больные мы болеем лишь за самих себя.

А Башлачев не мог, не имел права, и ему было что сказать.

На второй мировой поэзии
Призван годным и рядовым...

И эта вторая мировая поэзия присвоила ему это высокое звание еще при жизни. Первая же удостоила уже посмертно...

Он пел, он кричал, он умолял: "Полюбите сестру, как брата! Я прошу вас, а то помру!" Только никто не внял, не полюбил и не понял, что такие люди, как Саша, слово сдерживают: когда сердце переполнено любовью, а жесткие реалии любые светлые начинания траурно отпевают, тут нехотя задумываешься, нужен ли ты со своим вольнодумством ("Не суди ты нас, а на Руси любовь испокон сродни всякой ереси") вообще? Понимая, что вряд ли нужен, уходишь... Как?

А хоть так:

Ведь совсем не важно, от чего помрешь,
Ведь куда важнее, для чего родился...

Он был одинок. Нет, не один, но — в одиночестве. Слышал корни, мыслил корнями, а каждое его Слово — это плод жизни, и если брошено оно на ветер, так уж на "хмельной ветер любви"! Помните, у Высоцкого было: "Высшей мерой наградил его трибунал за самострел"?

Так вот и Башлачев личным трибуналом наградил себя за словесный самострел Высшей мерой Любви, ибо постоянно нести в себе невыносимое — день за днем, минута за минутой — невозможно. Как невозможно смириться с этой страшной мельницей нашей общей судьбы, чьи бесстрастные жернова "с радостным хрустом" перемалывают кости будь то Ванюши, Егорки, водовоза Грибоедова или всего "времени колокольчиков" разом. Он не отрекался, но себя обрекал. И стал живым и дожил... до смерти.

В одном из немногочисленных интервью Саша как–то сказал: "Любое чувство так или иначе представляет собой ту или иную форму любви. Ненависть — это просто оскорбленная любовь, которая может быть сколько угодно грубой, сколь угодно ненавистью, но это не будет жестокостью... Ты сколько угодно можешь ткнуть человека лицом в ту грязь, в которой он находится, вымазать его в том дерьме, в котором он сидит, но потом ты должен вывернуть его голову вверх и показать ему выход. Ты должен заразить своей любовью людей, дать понять людям, плохим людям, что они тоже хорошие, только еще не знают об этом... Я всех люблю на самом деле, даже тех, кого ненавижу. Едва ли я смогу изменить их своими песнями, но ничто не проходит бесследно. И пусть это будет капля в море, но это будет моя капля и именно в море. То есть я ее не выпью сам..."

Его душа болела всегда, и однажды боль эта перестала существовать отдельно, а голос, прежде рвавшийся в страшном перенапряжении и горьком осознании крайней несвободы и невостребованности, вдруг успокоился:

Рука на плече. Печать на крыле.
В казарме проблем — банный день. Промокла тетрадь.
Я знаю, зачем иду по земле.
Мне будет легко улетать...

Сашка, тезка, Господи, какие еще можно выгребать из мозговых загашников словеса и идиотски упражняться в пустопорожнем красноречии, чтобы выразить все то, что мы потеряли с твоим полетом! За то, чтобы тебе поверили, ты назначил цену в собственную жизнь!..

Старший брат, я не знаю, вырос ли тот новый мальчик за тебя воевать, и я не верю, что "пребудет всякому по нутру, а воздается каждому по стыду" — наша убогая жизнь зациклилась на убийственной нелюбви друг к другу, когда все человеческое стало чуждо. Ты пел, ты просил: "Мы можем забыть всех, что пели не так. Тех, кто молчал, давайте не будем прощать". Но мы их прощаем. Более того — мы забываем лучшее и тех лучших, кто, как любят нынче резюмировать, обостренно чувствовал истинную Справедливость, положив на ее алтарь самое дорогое — жизнь.

...27 мая 1999 года тебе исполнилось бы 39. Но ты выбрал эту, двадцать седьмую, цифру последнего месяца весны как итог своего земного существования. Может быть, это твоя правда. Только почему–то именно в этот майский день восемь лет назад я плакал на твоей могиле на кладбище, что несколько севернее Питера, и отдавал свой последний долг Настоящему Человеку Александру Башлачеву вот этими строчками:

К кресту Поэта грубой жизнью пригвожден,
Взлетел над нею Он, но не узнал паденья...
"Пост Ковалева" мок под траурным дождем —
То были слезы неба в День Его рожденья.