Троица

ТРОИЦА

Представлять–рекомендовать минскую группу ТРОИЦА теперь едва ли имеет смысл. После того, как наконец–таки в Голландии вышел компакт группы, стало лишний раз понятно, что они — лучшие в том направлении, которое разрабатывают. А образовали Т. Иван Кирчук, Дмитрий Лукьянчик (К. и Л. в тексте) и Виктор Шкиленок.

— Ваня, ты — главный хранитель архива народных песен, на основе которого ТРОИЦА и выстраивает свое творчество. Сколько у тебя этих песен?
К.: Я не считал. Вообще у меня около ста бобин по пятьсот пятьдесят метров, и каждая общим звучанием около двух часов. Но на бобинах есть не только песенный материал. Там и сказки, баллады, легенды, инструментальная музыка. Есть просто рассказы бабушек о каких–то жизненных ситуациях, о вере в леших, демонов, русалок. Это этнографический материал. Плюс еще кассетный материал. К тому же раньше я каждую субботу записывал программу республиканского радио "Радиоклуб "Фольклор", в которой звучали рассказы о различных исполнителях.
— Как вы находите среди такого количества материала именно те песни, которые потом поете? Что вам подсказывает, что эта песня станет вашей?
К.: Что–то внутри. Я и сам раньше думал: вот стоит шкаф, в нем десять полок. На каждой полке — по три ряда бобин. Представляешь, сколько это материала?! Но ты, руководствуясь непонятно каким чутьем, берешь бобину и крутишь ее два–три часа подряд. Уже кажется, что готов сойти с ума! Но вдруг слышишь какую–то песню. И понимаешь: это она. Причем порой тебя либо трогает текст, либо напрочь убивает одна–единственная фраза! Или же мелодия или надрыв интонации в голосе, как, например, плач у Евы Пархимчик.
Л.: Иван перепел и переучил очень много песен и манер. И все это прочно держится в голове. И если вдруг появляется какая–то мелодия, какая–то фишка, рифф, то под этот рифф у него как–то органично выплывает целая песня. Если же говорить о том, как мы вообще подбираем песни, то вот эта наша пластинка не совсем программная. У нас не было определенной концепции. Впрочем, может быть, как раз сейчас пришло то время, когда можно писать уже концептуальные альбомы.
— Какую концепцию можно в принципе предложить?
Л.: Есть ведь песни тематические: можно записать обрядовый альбом...
К.: Можно сделать альбом солдатских песен...
Л.: Свадебных. То есть все, что угодно.
К.: Человек ведь рождался с песней. И с песней умирал. Недавно я вот услышал интересную мысль: человек плакал, рождаясь, и умирал — тоже плакал. Слеза и песня сопутствовали ему от начала пути и до его конца. А ведь есть слезы радости и слезы печали. Мне еще нравится и такая мысль: каждая музейная вещь несет информацию о тех людях, которые жили в том времени. Это уже доказано. И, естественно, тот музыкальный материал, который мы поем, тоже несет какую–то информацию из тех времен. Может быть, не такую информацию, какая, например, заключена в кувшине: осветив его лазером, тут же можно назвать век его создания. Мы же не можем определить по песне время ее появления. Неизвестно, в какой временной пласт уходят корни оригинала песни. Мы просто подключаемся к этому источнику. Но если такой контакт все–таки происходит, возможно, только тогда песня и начинает звучать. Может быть, тогда она трогает и других. Это, наверное, самая золотая концепция, которую только можно выносить.
Л. : Существует еще и музыкальная сторона: альбомы все–таки должны отличаться один от одного. А эта разность и должна базироваться на различной музыкальной стилистике. Она должна определяться различными музыкальными инструментами, аппаратурой. То есть это чисто технический момент. Но и он должен учитываться. Ведь не за горами ХХI век. И просто делать очередной — хороший или плохой — слепок уже неинтересно.
— Но как можно музыкально изменить ваши альбомы? Ну, добавить-убрать какие–то инструменты. А что еще?
Л.: Можно менять настроение самого альбома. Скажем, этот альбом получился медитативным. Мы словно что–то созерцаем. Но альбом может быть, как говорится, и с яйцами...
К.: То есть жестким и техничным.
— Но электрогитары вы ведь не собираетесь добавлять?
Л.: Добавить можно все, что угодно — электрогитару, компьютер. Но только в том случае, если это не противоречит общей идее. Если мы будем играть только акустику, мы ничего нового тем самым не привнесем. Правда, мы не все так думаем.
— Иван думает иначе?
К.: Наоборот: я всегда поддакиваю.
Л.: Если эта новая идея приподнимает тебя, дает тебе что–то новое... Новый огонь нужен всегда. А он, может быть, и связан как раз с использованием каких–то штучек–дрючек, то есть достижений современного прогресса.
К.: Когда я начинал заниматься фолком, мне не нравилось то, что в то время существовало. И все мои программы по фольклору отличались от того, что делали белорусские коллективы. ТРОИЦА же стала еще одним огромным коридором, в который я вошел с радостью, потому что тут можно было экспериментировать. Другой вопрос: обсуждая втроем этот эксперимент, найдем ли мы общий язык? Может быть, он будет продолжен и двумя музыкантами. Или вдруг я один захочу экспериментировать?! Залезу в студию и начну сам на всем играть и петь? Это тоже не исключено.
Л.: Сейчас, например, Иван записывает какие–то программы с Леней Нарушевичем, который, кстати говоря, играет на электрогитаре. Но Ивану это не мешает. Он органично вписывается в этот проект.
— Есть ли у вас ярко выраженный лидер?
К.: Нет. Хотя некоторых это удивляет. С самого начала ТРОИЦА была группой троих равных музыкантов. Каждый знает свой участок работы. И я, например, не полезу в ту кухню, в которой кашеварит Дима. Виталику я тоже ничего не советую. Может быть, только они скорректируют меня в вокале, поскольку я много где пел и, наверное, иногда пел не совсем то, что надо.
— Насколько правомерно говорить в вашем случае об аутентичности?
К.: Аутентично только там — в деревне или на бобине. А если говорить грамотным языком, то мы делаем стилизацию аутентичного фольклора. То есть мы пытаемся сохранить мелодию, диалекты, нюансы, то дыхание, которое было у бабушки или дедушки, текст — вплоть до того, что сохраняем в одной песне слова из русского, белорусского или украинского языков. А если мы как–то допели или распели эту песню, так на то мы и авторы нового произведения.
Л.: Но в отличие от других мы не пытаемся сильно перевернуть оригинал. Его и так много раз переворачивали. Обычно ведь делается какая–то инъекция. А потом из того, что высосали, уже получается неизвестно что. Поэтому нам интереснее оставить то живое, что есть в аутентичной песне. Ведь белорусский материал, если говорить о песенной культуре, сам по себе очень хорош и красив.
— Назовите, пожалуйста, инструменты, на которых вы сегодня играете?
К.: Гусли, смык, дудки — гродненские и копыльские, гродненская окарина, дуда, жалейки и чаротки, то есть камыш. Соломки сам нарезал. Домры — четырех– и трехструнные. Цимбалы, различные колокольчики и шумовые инструменты. Голландский гонг. Последние приобретения — лира и окарины, выполненные сыном Грома Денисом. Гром — это руководитель ансамбля КРУПИЦКИЕ МУЗЫКИ.
Л.: Плюс к этому гитара, современные барабаны, перкуссии.
— Косу сложно было подобрать?
К.: Она лежала у меня в кабинете. Просто однажды в телепрограмме "Играй, гармонь" я увидел старообрядцев, певших песню и стучавших по косе. Я подумал: а почему бы и нет? Ведь, скажем, байкальские старообрядцы частично были выходцами и из Беларуси. Они уносили туда свою культуру. Вообще я думаю, что коса была присуща всем славянским народам. Нужно же было на чем–то аккомпанировать себе во время праздника или танца–экстаза! То есть человек хватал косу и начинал стучать.
— Точно так же сейчас во время застолий начинают аккомпанировать себе вилками по стаканам, да?
К.: После того, как набрали дозу? Нет, здесь совсем другое. Бабушки и дедушки не приходили в это состояние, нажравшись. Они приходили к этому в зависимости от праздника. Поэтому зимние песни никогда не исполнялись летом. И наоборот. Весна, пробуждается земля, оживает сам человек. И он знает, что в этот день работать нельзя, потому что сегодня праздник. Человек постепенно входил в этот хоровод или в эту пляску. Такая вот интересная информация: пяти–, семи–, девяти– и одиннадцатидольные музыкальные размеры вводят человека в состояние транса. Но все эти размеры присущи как раз обрядовым белорусским песням! Человеку не надо было и спиртное–то пить! Он от земли заряжался, от песен, от обстановки. Конечно, была какая–то кухня, но совсем иная, нежели теперь.
— Но вы не блюдете традицию: в это время года поем эти песни, а в другое время — иные?
Л.: Мы же артисты. Конечно, было бы идеально, если бы музыкант мог позволить себе такие вещи. Но мы ведь все–таки участвуем в какой–то индустрии.
— А до состояния экстаза себя доводите?
К.: До полного — нет, наверное.
Л.: Любой музыкант может сказать, что во время концерта происходит наибольшая отдача. Однако бывают репетиции, когда действительно хорошо заводишься. Это не состояние экстаза... Но к этому надо стремиться.
К.: Здесь должно все совпасть. Ведь существуют лунные, солнечные ритмы, семь энергетических центров у человека, называемых у йогов чакрами. А каждая чакра имеет свою ноту. Даже любая планета во Вселенной имеет свою ноту! Безмолвия не существует. Все звучит. Во время праздника, то есть во время определенных ритмов, центры очищенного человека (поскольку перед каждым серьезным праздником он постился), естественно, срабатывали. У нас же это не получается, потому что мы, во–первых, не дружим со всеми этими ритмами. И вообще живем как–то поперек праздников. А песня — это только долька того, что находится в самом зерне этого экстаза, этого праздника. Сейчас даже тяжело представить, как праздник попадал к человеку! Скажем, перед "русальным тыднем" люди не ели и пили при этом какие–то чесночные настои. Иногда даже брали обет молчания, то есть попросту не говорили. Но во время праздника уже можно было петь и танцевать. Это действительно подлинное состояние, которого достигали в отличие от нас наши предки.
— Сегодняшняя музыкальная культура совершенно не стыкуется с той песенной культурой, на которой базируется ваше творчество. Вы не согласны?
К.: Семьдесят лет белорусский фольклор не просто затаптывался — на него просто никто не обращал внимания. Да, мы знали, что существует академический хор — видели его по телевизору. Народный хор тоже показывали по телевизору. Были еще воронежский, уральский, омский хоры, Мордасова с частушками. То есть существовала определенная манера пения. Поэтому и в институтах культуры появились такие же народные хоры, которые в действительности никогда не насчитывали по семьдесят–восемьдесят человек! А хоры в обязательном порядке должны были петь: "Ты Россия моя–а–а!". Плюс оркестр народных инструментов. И вот это хорило пело — "Утушка луговая" да "Степь да степь кругом". Можно на пальцах пересчитать те песни, которые мы слышали. А свой, белорусский багаж лежал в глубокой яме. Бабушкам было просто стыдно петь эти песни! "А як жа я табе, детачка, буду гэтую песню спяваць? Гэта старая песня. Нашто яна табе?" Думаю, что только ансамбль Покровского внес какую–то лепту в то, что эти песни, наконец, запели. В 80–м или 81–м годах ансамбль выступил в Минске с одним–единственным концертом. И показал, что вот это — песни севера России, это — с юга, а это вот такой регион. И одним коллективом продемонстрировал все манеры пения в России, тогда еще СССР. Это было настоящим откровением. Для меня это был шок. Я тогда подумал: у нас же бабушки тоже по–разному поют. И самое интересное, что за эти годы у нас не было организовано ни одного фольклорного фестиваля на должном уровне. Ведь во всем мире проходят фестивали по трем направлениям: подлинный фольклор, обработанный и стилизованный.
Л.: Это статистические данные: в конце каждого столетия просыпается интерес к аутентике. Чем закончится этот всплеск? И будет ли он иметь какое–то продолжение, неизвестно. Но так как мы имеем какое–то отношение к этому, мы что–то пытаемся делать.
К.: Есть еще те же КРЫВI. Но вообще сложно судить о том, что же реально есть у нас. Ведь нас, например, по телевизору не показывают. И, может быть, существуют и другие команды, работающие на белорусском материале? Но они не могут выбиться на радио, на телевидение. Да и клубов–то нет.
— Но вам не кажется, что эти ваши песни имеют очень мало точек соприкосновения с сегодняшней ментальностью белорусов? Ментальность предков и ваших современников — это две очень различные вещи. И ваши идеи могут не иметь никакой поддержки, никакого продолжения, поскольку люди поют и думают сегодня совершенно по–другому. Разве что генотип дает какие–то подсказки: мол, кто–то из моих предков в черт его знает каком колене слышал это. Однако эта мысль срабатывает где–то там, глубоко, на очень уж подсознательном уровне... В общем–то, я свой спич закончил.
Л.: Ну,да.
К.: Мы согласны.
— Я имел в виду прежде всего ментальность городских жителей. Хотя, наверное, крестьянскую тоже.
Л.: Минск — все–таки столица. Здесь больше информации. А в деревне, быть может, то, что мы делаем, будет еще менее понятно и интересно.
К.: Это вообще от нас не зависит. Мы просто решаем проблему творчества. А многие творческие люди не рассчитывают, скажем так, быть признанными сегодня. Они просто делают то, что они хотят делать. Человек понимает, что он рисует зеленую лошадь, хотя такой в природе нет. Но он ее упорно рисует. А думать о ментальности белорусов... Мы не можем отвечать за всех. Мы отвечаем только за себя.
Л.: Нам вот недавно человек пожелал иметь все больше и больше популярности. Но не в этом же фишка! Просто надо больше работать, больше реализовываться. А концертов и поездок на самом деле очень мало. Да и картина за окном все больше напоминает болото. В результате возникает меланхолия.
К.: Мы привыкли, что обычно белорусское министерство культуры давало добро на рождение новых звезд: Тиханович, Поплавская и т.д.. И когда сейчас говорят, что ТРОИЦА популярна, я недоумеваю: я что, тоже попал в эту нишу? Я популярен потому, что меня туда выбрали, или потому, что музыка накатила? Мне неловко, когда говорят такие вещи. Я понимаю, когда музыкант популярен на Западе: его песня прозвучала по радио — и ему на счет тут же упало пятьдесят долларов. Он выступил по телевизору и тоже что–то получил. А как я могу сказать, что я популярен? За пятнадцать лет моей работы прозвучало сорок моих программ на радио и десять — на телевидении. Ну, и что? На западных фестивалях я чувствую себя на равных с другими музыкантами. А на "Славянском базаре" я ходил какой–то прибитый.
Л.: Мы попали там не в свою тарелку. И не только потому, что пели под фонограмму.
— Ваня, по поводу своего голоса ты какие слышал комплименты в свой адрес?
К.: Ой, красивые! В Голландии один венгерский барабанщик, в шортах и с рыжей бородой, через переводчика сказал, что это голос зверей. Он не знает, о чем я пою, но он все понимает. Еще что–то говорили про Шамбалу, про Космос. Но я пою так, как пели бабушки.
— Ты ставил свой голос?
К.: Трудно так сказать. Но я учился в музыкальном училище в городе Лиде. До армии у меня была мутация, то есть я не пел. Поэтому я лишь принес в училище дипломы и грамоты. И меня приняли. Я пел в женском хоре фальцетом. А потом ушел в армию. И вместо того, чтобы заниматься музыкой, работал на пару с бензопилой на БАМе.
Л.: Он снимал манеру пения у бабушек и дедушек.
— То есть можно сказать, что ты подражал?
К.: Да, можно. В музыкальном училище нам преподавали академическое пение. В институте культуры уже было так называемое народное пение, которое рядом не стояло с настоящим народным! А когда я, начиная с 82–го года, стал сам работать в училище искусств, я каждый год учил по десять–пятнадцать новых песен — для того, чтобы показать их студентам. Я знал первый голос, второй. И сам раскладывал эти голоса — не на нотном листе или инструменте. Потом уже строил третий голос. Это была ежедневная работа с кассетами: манера — показ, манера — показ. Вот и получилось, что за пятнадцать лет работы я подготовил пятнадцать программ. Но это я грубо считаю.
— После публикации материала о вас в газете "Имя" многие решили, что вы скоро уедете. Это правда?
К.: Я очень хочу.
Л.: В голове нет определенной мысли — уехать. Делом же можно заниматься в любом месте, независимо от страны. Но если ситуация будет складываться таким образом, что здесь будет просто невыносимо работать и нельзя будет чувствовать себя человеком, то, может быть, на время мы и поменяем место проживания. Однако мы ведь не в такой степени диссиденты! Удобнее работать там, где удобнее это делать.