Градский, Александр

“Музыка сродни хорошей науке”

— Александр Борисович! Вы ветеран не только русского рока, но и карате. Лет 10 назад в "Собеседнике" с вашим интервью было ваше фото в кимоно, в боевой позиции.

— Было, было, было...

— В таком случае ваш дан и любимый удар?

— Маягири, конечно... Я не ветеран карате, просто давно начал заниматься в одной из первых в Москве подпольных секций. Сажать за это в то время еще не начали. Тогда я сдал на коричневый пояс — последний перед черным. Но все было весьма условно, сейчас я понимаю, что не было никакого коричневого. Дай Бог, чтобы синий, а то и того светлее. Не дан. Это "кю–экю" называлось.

— Это пригодилось в жизни?

— Нет... Я стараюсь избегать любых силовых действий и в жизни почти не дрался.

— И в детстве?

— Насколько помню, за всю жизнь три раза ударил человека. И всегда в таком случае не помню, что делал. Впадал в бешенство и был счастлив, когда меня оттаскивали.

— Где вы сейчас больше выступаете?

— Я работаю в Японии уже несколько лет. Если я работаю на Западе, то чаще всего это случайные выезды, совместные, парные проекты с какими–то серьезными музыкантами. Работал с Лайзой Минелли, Азнавуром, Дайаной Уорвик, довольно известной певицей. Но... Все равно я там оказался поздно. Для того, чтобы на меня ставить, даже если у меня хороший вокал, нужно быть 20–22–летним. Я туда приезжаю уже, простите за такую терминологию, как мастер. Считается, что у мастера все в порядке, поэтому ему контракты предлагать не надо. Контракты на запись поступали. Предложения интересные, но мне интересней работать в России, это дело я никогда не брошу!

— Какие изменения в вашей жизни произошли за последние годы?

— Изменения огромны, обо всем не скажешь. Но основное — то, что я окончательно поссорился с электронными средствами массовой информации. Они считают, что лучше обо мне ничего не говорить. То есть они меня как бы показывают, в основном эксплуатируя. Такая игра, когда не СМИ работают на исполнителя, а исполнитель работает на СМИ. Обычно СМИ создают образ исполнителя, раскручивают и насаждают его, а потом пользуются от него обраткой. Его популярностью, известностью, его лицом, если хотите. А со мной происходит другая история. Я раскручиваюсь, создаюсь практически всю свою жизнь без ТВ. И оно меня показывает только так: "А вот что вы думаете по этому поводу? А что вы скажите?" То есть музыки моей не дают. В основном они меня используют, и довольно однобоко. Это мне не очень нравится, а в последнее время приобрело просто панический характер. Телевидение потеряло остатки лица. Непонятно, кого эта организация представляет. Какую музыку, какой народ. Чему она хочет даже не научить — учить не должно... Но если посмотреть ТВ, непонятно, есть здесь вообще культура или только этот балаган неучей и невежд.

Выходит, культура — случайно урванный балет, какая–то симфоническая музыка, какая–то картина и все. Судя по ТВ, культуры нет у нашего народа. Она как–то присутствует, живет, развивается сема. А соцзаказ на примитив, к несчастью, есть и выполняется усердно.

— Критика называет вас патриархом, дедушкой отечественного рок–н–ролла. А как бы вы себя назвали?

— Я себя никак бы не окрестил. У меня есть имя и фамилия. Назвал бы себя точно так же, как родители. А критике надо же деньги как–то зарабатывать. Посему одни выдумали "папу". Другие смотрят, что по возрасту папой должен быть Макаревич. Значит, я — дедушка и так далее. Прадедушка, кстати, у нас вакантен, поэтому мы автоматически перейдем в разряд прадедов, я думаю. А потом — пращуров. А дедушкой будет Макаревич, папой, скажем, Бутусов, а внученькой — Профессор Лебединский или еще какой–нибудь идиот.

— У Макаревича есть песня, посвященная вам, со словами: "Он нас петь учил... был нам отец родной, а мы ему — дитя"...

— О том, что помогал в свое время МАШИНЕ ВРЕМЕНИ, как бы знают. Но есть, например, такая группа БРАВО, которую я и Сережа такой Бондаренко, руководитель Московской областной филармонии, пробили в профессионалы и дали первый тур по Советскому Союзу. И они стали как бы профи, получили ставки. А потом оказалось, что это сделала Пугачева. Я помалкиваю, мне не интересно.

— Правда ли, что вам принадлежит авторство неологизма "совок" и как вам его победное шествие?

— Я считаю просто, что был еще одним идиотом, который придумал какие–то три или четыре слова, что совершенно вроде не из русского языка. То же "журналюга"... Просто с какого–то момента я стал фиксировать эти экспромты. Потому что, честно говоря, устал от того, что я что–то придумываю, а потом выясняется, что это, оказывается, кто–то ввел. Доказать авторство слова "совок" я не могу — авторского свидетельства нет, но знаю, что это придумал я. И, кстати, не в таком контексте, в каком сейчас это у всех навязло в зубах. Придумано было, как уменьшительно–ласкательное. Как объяснение безысходности и бессмысленности борьбы, попытка, как сказать, пригласить к разведению рук. Мол, что поделаешь, ребята, все мы такие. Потом у настоящих идиотов это стало словом оскорбительным. А ведь таким не было.

История происхождения весьма забавная. После концерта мы в расстроенных чувствах сели выпивать в песочнице. Домой нас не пускали ни моя бабушка, ни мама Юры Шахназарова. Сели. Выпить было не из чего. Из горла — некрасиво. А кто–то забыл формочки. Вот мы их и употребили. Один накатывал из виноградинки, другой вздрагивал из домика, третий... По–моему, там была груша. Ну а мне достался деревянный совок. Вот такой формы! Удобное узкое горлышко, из него красиво вливалось. На нем было начертано: "Совок. Ц. 23 коп.". Я сказал: "Вот... Мы как совки употребляем". Потом была песенка с таким словом. А потом я забыл его, совсем. Через 10 лет кто–то стал употреблять. Мне было смешно... Так что никакого тут вклада в великий и могучий нет. Есть скорее порча, которую я принес (смеется).

— Вы не собираетесь, как многие музыканты, заняться бизнесом?

— Нет. Активно нет. Я продаю только свой собственный труд. Продаю его всю жизнь. В капиталистическом обществе я живу с 14 лет. Вокруг меня рыночные отношения. Я всегда находился в них с моими нанимателями, организаторами моих концертов, с людьми, что выпускали мои диски. Сейчас уже сам стал выпускать. В этом–то и была прелесть общества, в котором мы жили. Чем больше ты стоил, тем более капиталистические отношения ты мог избрать с властью, с руководством. Чем больше доход ты приносил... Помню, как в Киеве мы снимали концерты. Я отказался убрать песню о Высоцком. Прибежали директор филармонии, еще кто–то. Плакали, страшно орали, умоляли снять песню. Потому что теряли огромные сборы. Там было три 10–тысячных дворца продано. Нужно было это все снимать. И никто не снял. Я не снял песню, они не сняли концерты.

Поэтому, в принципе, крутиться можно было. Вообще до сих пор удивляюсь, как мне удалось сохраниться, не потерять лицо. Это в то время было довольно непросто. Но все–таки, если есть трехоктавный диапазон, это легче, чем иметь идеи, выраженные в самодеятельной форме.

Чем руководствуюсь, выбирая стихи, поэтов? Прежде всего тем, что они мне нравились в свое время. Как поэзия. Подходили к тому, что я захотел в данный момент выразить. Это часто бывает случайно. Открываешь сборник и... Например, песню "В полях под снегом и дождем" я написал в студии, на записи совершенно другой вещи. Я пришел писать "Подругу угольщика". Было это в декабре 1971 года. Я записывал эту песню и в перерыве листал книжку. Наткнулся на тот стих и промычал про себя. Спустя 20 минут, после окончания записи "Подруги угольщика", записал эту песню. Сам, один. Родилась в студии. Все бывает случайно.

В последнее время я не беру чужих стихов, песни пишу только на свои. Потому что я научился писать стихи. В 1980–м, 1981–м, считаю, этого делать не умел. Поэтому удобней было брать классическую поэзию.

— На смену социальной поэзии 60–70–80–х годов пришла романтика...

— Может быть, когда–нибудь состарюсь и впаду в детство, как положено. Все пожилые люди сентиментальны и поют о цветочках. Тоже буду о них петь... Сейчас, пока мускулы работают, могу быть зловредным. Однако романтизм не совсем то, что вы имели в виду. В "Утопии А5" никакого романтизма нет. Сплошная социальная струя. Стихи английских утопистов.

— Какие группы ваши любимые?

— Вы имеете в виду в нашей рок–эстраде? Я разочарован. Назвать не могу никого. Было время, когда я хотел помочь этим людям, как–то поставить с собой рядом и себя с ними. Была надежда, что они будут заниматься собой, развивать себя как певцы, композиторы, музыканты. Как явление это с самого начала было оригинальным, честным, духовным. Но как было социальным явлением, так и осталось. Музыки из этого не получилось. Поэтому все журналисты с удовольствием описывают, используют его как соцявление, так сказать, наш специфический рок (смеется). Но это никакой не рок. Я придумал термин, еде один — фиксирую: "Советская народная гитарно–электрическая музыка" (улыбается).

— Как бы вы сами определили жанр, в котором работаете?

— Я никак бы не хотел определять. Считаю, что просто музыка, в которой в зависимости от задачи, что я ставлю перед собой, я могу использовать то, что умею. Если нужен большой голос, я использую. Если не нужно, не показываю его. Нужна, скажем, чисто итальянская фиоритура — я делаю ее. Если необходима текстовая, смысловатая идея, стараюсь использовать бардовские традиции. Нужна гитарная музыка или гитарный аккомпанемент — вспоминаю то, что знаю об испанских традициях игры на гитаре и в то же самое время игры на семиструнной русской романсовой гитаре. То есть все зависит от того, насколько ты грамотен. Если пишу музыку в кино или для пластинки, например "Сама жизнь" Элюара, то там использованы приемы и стилистика французского шансона. Поскольку стихи французские. Автор — очень лиричен, перевод еще более интересного поэта, у нас, к сожалению, его не знают. Макс Вайсмахер.

Если я делал пластинку на стихи Рубцова (это русский поэт абсолютно, до мозга костей), значит, обязательно должна быть какая–то архаика. Старорусская ладовая основа. То есть это то, что называется профессиональной работой. Музыкой.

У нас, к несчастью, только на уровне подсознания люди разбираются, где работа профессиональная, а где просто удачно спетый хит. Чистое подсознание. Вы чувствуете, что здесь была большая работа, а для чего и почему она была, не всегда ясно.

— Что радует вас и что огорчает? — извините за социально–бытовой уровень.

— Я довольно–таки усталый человек, меня уже ничто не вдохновляет. Кроме случайно пришедшей на ум идеи. Не огорчает ничто потому, что привык практически ко всему. Я имею в виду именно огорчения. Была бы дикая трагедия, если бы что–то случилось с моей семьей, близкими или, может быть, какая–то тяжелая перипетия с Отечеством. Трагедия. Огорчен — это мелкая проблема. А на этом уровне мне на все давно наплевать. Честно.