ДДТ

Нулевой мир Шевчука

"Дэдэтэшники" закончили работу над новой программой, которую Шевчук начал писать еще зимой прошлого года в деревне под Питером, и продолжал работать над ней в морозы этого года. В результате и родились на свет восемнадцать новых песен. Кроме того, специально для радиостанций были записаны ремиксы на такие известные темы, как "Террорист", "Что такое осень", которые в отличие от, скажем, ремиксов Макаревича & Кутикова на "Синюю птицу" и "Поворот" оказались умными переделками: в техноверсиях, подготовленных клавишником ДДТ Константином Шумайловым, остался дух шевчуковских композиций. Проще говоря, они ничуть не пострадали. И сам Шевчук, поначалу скептично относившийся к подобным экспериментам, теперь, прокручивая на магнитофоне эти ремиксы, от души смеется, тогда как Макаревич, на мой взгляд, наконец–то приготовил рагу из собственной "Синей птицы", хотя и говорит, что "машинисты" сделали это из чистого интереса. Но, видимо, интерес интересу — рознь.

В офисе ДДТ на Пушкинской в марте не топили и оттого было жутко холодно. Здесь работает весь администраторский штат группы. "Пушкинские" — как называют их музыканты. Другая часть команды каждый день, кроме выходных, собиралась в студии на улице Тамбовской. Поэтому "пушкинские" именовали музыкантов "тамбовскими". Музыканты шутили в адрес "пушкинских": "Видите — работаем. Деньги на новую программу дадите?"

В бывшем особняке графини Паниной "дэдэтэшники" одиннадцать лет назад начали обустраивать собственную студию. Теперь они здесь репетируют. Тут же записываются молодые питерские группы. Сами "дэдэтэшники" записывают здесь лишь синглы будущих альбомов или версии песен специально для промоушна на радиостанциях. Опять же — ремиксы родились как раз на улице Тамбовской.

Мы условились встретиться с Шевчуком в студии, во время репетиции. "Подсаживайся. Давай поговорим, — сказал он. — Но ни слова о политике".

— Заканчивается второе тысячелетие. Юра, ты как–то ощущаешь это? Может быть, как когда–то ты говорил о возрасте 33 лет: либо пан, либо пропал? Кто–то опасается еще других отметок.

— Я прекрасно понимаю, что это всего лишь цифры. Но, с другой стороны, человечество живет символами. Правильно? И век действительно заканчивается. А век — это такой же символ, как ключи на стене, как окно, как двери, как цветы в горшке на подоконнике, среди развевающихся белых штор. Это все символы, которыми окружило себя человечество. Эти знаки, эти маяки проходят сквозь всю нашу жизнь — физическую и духовную. Просто так не скучно жить. Поэтому все православные и носят на груди крест, а мусульмане — полумесяц. Заканчивается ХХ век. Истекает кровью очередной символ. Скоро мы его засушим и поставим в горшочек. И его уже будут наблюдать историки и искусствоведы. Я вообще очень люблю гербарии между страницами этой вечной книги, называемой жизнью. Мы же живые еще цветы. Хотя многих, может быть, уже и срезали. И об этом тоже наша новая программа. Кроме того, мы рассматриваем такие понятия, как "мы" и "я". Ведь шагать строем весело! И от этого никуда не уйти. С другой стороны, наша программа — о страшной трагедии личности, которая находится в слове "мы". О высоте этой личности в слове "мы". Я разделяю эти понятия: "мы" и "я", "он" и "она", "они" и "я", "эти" и "те". То есть идет такая борьба местоимений.

— А физического ощущения конца века у тебя нет? Это, знаешь, как в канун Нового года появляется желание покончить со всеми своими долгами.

— Физического ощущения нет, потому что сам человек — тоже в чем–то символ. И когда тебе 33, ты думаешь: быть или не быть? Как Гамлет, да? А этот вопрос в 33 очень сильно встает. Но тело вопит, что надо жить. Тело знает, что оно смертно, но все равно цепляется за жизнь. Тело боится смерти. И поэтому жаждет жить вечно. Что мы и видим, наблюдая нашу замечательную цивилизацию.

— Ты–то сам чего больше боишься?

— Я живой человек. И тело, конечно, боится смерти, увечий, жить в тяжелых условиях. Ну, а душа, наверное, боится Бога. Глаза боятся ослепнуть.

— Ты по–прежнему не любишь только тех людей, которые не ходят в баню, потому что стесняются?

— Ты о комплексах спрашиваешь? Да мы все закомплексованы! И тут, конечно, очень многое значат символы, которыми мы себя окружили. Ведь некоторые из этих символов фальшивые. Есть старая русская поговорка: тело любит баню, а душа любит прохладу. И почему в бане бывает хорошо: потому что там одновременно и жара, и холод. Отсюда и ключ к русской тоске: это радость и печать одновременно. По Бердяеву, это тоска по трансцендентному. И наша новая программа тоже об этом. Мне ведь не хотелось рождаться. Я два года плакал! Орал под этим бременем атмосферы. Каждый из нас в младенчестве чувствовал груз предстоящего. Ведь почему дети плачут? Не очень хорошо себя чувствуешь после мамы. И у нас есть песня "Мир номер раз": "Я устал носить глаз, живот, таз в этом мире номер раз". И эта одноразовая жизнь моего тела — это проклятие, это испытание, данное нам Господом... Иногда тоскливо просто беспричинно. Но это и есть тоска по небу, по раю, по тому брамиру, из которого мы и вышли. И лечит от этой тоски как раз искусство. Иногда эта тоска помогает человеку отойти от сиюминутного, от нательного в сторону духовного. Это очень важный путь. Тот же Бердяев писал: правда — это путь правды. И все мы находимся на этом пути — от земли к небу. Об этом наша жизнь. И об этом сейчас кричит, поет, говорит и танцует наш век. Наш век — это потолок, который превращается в небо.

— Но мир номер ноль — это что?

— Пускай это останется загадкой. Понимай под этим, что хочешь. Под ним можно представить прамир или рай в обывательском понимании. 1250 холодильников в квартире! Ха!.. Наша программа антибуржуазна. Я писал ее, совершенно ненавидя капитализм и все эти буржуазные отношения. Но я точно так же иронично отношусь и к социализму. Наша программа социальна в том, что она колоссально антисоциальна. Я пытался вбить в нее этот дух. Я хотел, чтобы человек подумал о том, что на самом–то деле по большому счету выход не в бунте, не в политике или деньгах, не в этой суете и наркотиках. Ум не откроет дверь с надписью "Exit". У нас даже есть песня "Выход": я мечусь по сцене, и мой ум предлагает мне выходы. Но потом мозги кипят и плавятся. Человек умирает. На самом деле выход в другом. Человеку могут помочь его чувства, любовь. Может быть, я и витиевато объясняю, но это очень важно понять. Меня абсолютно не устраивают буржуазные отношения между людьми — и в этой стране, и вообще в мире. Мы сейчас проехали Америку. Это страшно несвободная страна. Она никак не может являться для меня эталоном развитого человеческого общества. Конечно, человек в Беларуси более несвободен. Но я не борюсь против капитализма именно потому, что человечество не может предложить что–то другое, лучшее. Но моя душа, мои чувства знают, что есть лучший социальный строй. Однако мы не готовы к нему. И поэтому я терплю капитализм, терплю демократию. Это на самом деле лучше, чем феодальный социализм в белорусском или башкирском его вариантах. В России вообще суррогат расцветает! И это отвратительно.

— Ты видел хоть одну страну, где человек был бы свободен?

— Понимаешь, свобода в абсолюте для человека, живущего на земле, — практически не достижимая вещь. Мы не можем быть свободны ни от общества, ни от государства, ни от его законов. Как пишет Бердяев, недостижима даже свобода от Бога. Она возможна лишь тогда, когда ты сам станешь Его частью. А это, извините, батенька, только после нашей смерти. И то — не каждому дано. Я очень много вижу в этом слове — свобода. Это глубокое понятие. И мы к нему не то что не подъехали. Оно находится для нас за большим забором. А забор — это государство, то–се, третье–десятое. Поэтому абсолютно свободных людей я никогда не видел. Может быть, это бомжи. Но и то, наверное, нет.